связанные с именами великих английских писателей, возможность эта представилась скорее, чем я предполагала.

Пароходство «Белая звезда» объявило о рейсе судна, где все каюты были одинаковые и билет стоил 26 фунтов. Приблизительно столько лежало на моем счету в банке. Мои рассказы и статьи печатались в ряде австралийских газет и журналов, но, думала я, австралийская писательница никогда не добьется признания у себя на родине, пока она не докажет, что ее произведения могут получить одобрение в Англии.

В тот год в Лондоне должна была состояться франко-британская выставка. «Геральд» согласился напечатать несколько статей о выставке, а редактор «Новой мысли», мой добрый приятель Уильям Сомерсет Шам, предложил мне взять для него ряд интервью. Подхваченная вихрем событий, я помчалась брать билет.

Денег на туалеты для путешествия у меня, естественно, не было, но мама подарила мне новое пальто, а мальчики купили шляпу по своему вкусу. Несколько старых друзей, услыхав о предстоящем мне великом похождении, сложились и подарили мне меха — горжетку и муфту из серебристо-черной лисы. А мамина крестная, тетя Сара, вручила мне не только чек на обратную дорогу, но еще несколько незаполненных чеков, которыми я могла воспользоваться в случае нужды.

В своем восторженном настроении я сочла «Руник» роскошным судном. Оно было битком набито пассажирами, но здесь были длинные палубы для утренних и вечерних прогулок. Моими соседками по четырехместной каюте оказались полная пожилая женщина и Робби, рыженькая девушка примерно моего возраста.

Правда, в первое утро была непогода и меня стало слегка мутить, но я напомнила себе, что люблю море и не стану киснуть. Потом я познакомилась с Гарри. Это был типичный австралийский парень, красивый, атлетически сложенный, с характером прямым и располагающим к доверию. Его брат священник фигурировал в моих «Письмах из глубины континента». Гарри обладал чистым звонким голосом необычайно широкого диапазона. Он ехал в Лондон в надежде составить себе имя выступлениями на эстраде.

В один из первых вечеров, когда он поставил два кресла рядом и мы сидели, глядя на темное море и небо, усыпанное звездами, Гарри сжал мою руку, спрятанную в муфте. Я отняла руку.

— Ого, — смеясь, сказал он. — Вот меня и отмуфтили!

И мы договорились, что станем добрыми друзьями, но без всякого флирта и ухаживаний. Мы торжественно заверили друг друга, что каждый из нас должен прежде всего думать о своей карьере. После этого Гарри продолжал заботиться обо мне уже как брат и все время плавания сопровождал меня на танцы и концерты. Он даже смастерил плакат «Нету дома», и когда мне хотелось читать или писать, я вешала его на спинку кресла, чтобы отпугивать всех, кто в это время устраивался рядом поболтать. Правда, оказалось, что отпугнуть их не так-то легко! Очень скоро в нашем углу палубы подобралась веселая компания; мы устраивали чаепития и ужины, в основном добывая угощение из чудесной корзины с припасами, которую перед отпплытием прислала мне тетя Сара.

Первая стоянка наша была в Дурбане. Мы с Гарри осматривали город, сидя в колясках, которые везли рикши-кафры, на головах у них красовались пышные уборы из перьев и воловьих рогов. Это делало нашу экскурсию особенно экзотической. Волнующее мимолетное зрелище незнакомой страны открылось нам; мы громко восхищались красотой зеленых пойнсеттий, белым городом в обрамлении алых деревьев и синеющим вдали морем. Все это я описала в первой корреспонденции, отправленной в «Геральд».

В виду Кейптауна погода испортилась, и «Руник» стал на якорь в открытом море. К нашему величественному лайнеру выслали лихтер, но пассажирам посоветовали не рисковать и остаться на судне. Когда лихтер поднялся на волне в каком-нибудь футе от лайнера, несколько мужчин спрыгнули на палубу лихтера, и среди них Гарри; с некоторым страхом я прыгнула вслед за ним. Мы чудесно провели день, расхаживая по туземному базару и разглядывая старые голландские постройки. Когда мы возвратились на «Руник», нагруженные тропическими фруктами и цветами, на борт нас втаскивали с помощью канатов.

Я наслаждалась каждой минутой этого долгого плавания. Растянувшись в лонгшезе, я лениво и сонно наблюдала, как океан катил громады волн вдоль берегов Африки; впитывала слепящую голубизну тропического неба и моря и теплыми, звездными ночами предавалась мечтам, свободная от всех тревог и волнений. Мысли о трагической смерти отца постепенно перестали меня мучить.

Жизнь на борту проходила интересно и весело. Я не занималась спортом, и время, которое остальные тратили на спорт, использовала для чтения и литературных занятий. Пассажиры разыгрывали свои маленькие комедии. Удачливый старатель ходил в той же одежде, в которой работал на золотых приисках. И никогда не снимал шляпу, даже за едой. Конечно, мужчины дразнили его и всячески над ним потешались. Но он был что называется стреляный воробей и принимал все это вполне добродушно. А в последний вечер плавания, когда судно приближалось к берегам Англии, он поднялся в салоне во весь рост, сорвал с головы свою обтрепанную шапчонку и заорал: «Эй, глядите, все ж таки есть у меня волосы на макушке!»

Наша с Робби соседка по каюте, «вдова пекаря на покое», как она любила себя называть, полная, хорошо сохранившаяся дама лет шестидесяти, советовалась с нами, как заставить молодого человека, который ей «уж очень пришелся по душе», сделать ей предложение. А некая замужняя женщина, воспылавшая любовью к одному из судовых офицеров, попросила меня написать ему письмо от ее имени. Он не имел права вступать в беседы с пассажирами, но был так великолепен в своем белом мундире с золотыми галунами, что, вспомнив Кристину Розетти[18], я начала письмо обращением:

«Мой повелитель, любовь моя, мой дивный солнечный цветок...» По всей видимости, я нашла правильный подход, ибо за письмом последовали тайные свидания, и мне еще не раз пришлось сочинять послания для этой дамы.

А Гарри флиртовал с девицей по имени Грейс и едва не попал в беду. Он чрезвычайно гордился бриллиантовым кольцом — подарком своей матери. И однажды вечером на палубе — так потом он рассказывал — Грейс сняла с его пальца это кольцо, чтобы полюбоваться бриллиантом, и как бы невзначай надела его себе. А потом, к ужасу Гарри, отказалась его вернуть и на следующий день показывала кольцо всем, утверждая, будто они с Гарри помолвлены. Гарри в ответ на поздравления пытался отшучиваться, объяснял, что Грейс просто смеется над ним; но убедить ее расстаться с кольцом не мог. Пусть даже он передумал насчет помолвки, говорила Грейс, но кольцо она все же оставит себе на память. Когда