Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хвала господу, — благочестиво и безмятежно говорил он отцу. — Я могу не беспокоиться — все дети после моей смерти будут обеспечены.
— А вот я этого не могу сказать, Слингсби, — отвечал отец. Все что в моих силах — это дать детям образование, и надеюсь, они сумеют сами себя прокормить.
Но по иронии судьбы обеспечение, которое оставил детям дядя Слингсби, оказалось весьма ненадежным. Хотя каждый из них получил по нескольку тысяч фунтов, всем так или иначе не повезло — одни неудачно поместили капиталы и прогорели, у других мужья промотали деньги. Некоторые дошли до полной нищеты. И только один сын, тот, который имел образование и опыт работы в сельском хозяйстве, с пользой употребил наследство. Зато мой отец не просчитался. Его дети доказали, что могут себя прокормить.
Болезнь Алана была для отца потрясением, после которого он так и не оправился. Мы с Аланом были на вечере, он танцевал со мной и вдруг сказал: «Джуля, у меня что-то страшно болит в животе».
На следующее утро он не мог встать с постели. Местный врач нашел у него острый аппендицит и посоветовал пригласить специалиста. Доктор Кэйрнс Ллойд приехал вскоре после полудня. Он признал положение Алана очень серьезным. Оперировать сейчас опасно, сказал он. Во всяком случае, он считал, что лучше выждать и посмотреть, не спадет ли воспаление. Карета «скорой помощи» увезла Алана в больницу.
Мы провели ужасную ночь. Отец, мама и я знали, что Алан, возможно, не доживет до утра. Только Найджел и Би по молодости лет не понимали, насколько опасна его болезнь. Всю ночь отец шагал взад-вперед по холлу, терзаясь тревогой. У нас не было телефона, и мы не могли позвонить в больницу. Не было телефона и ни у кого из соседей. Я выскользнула украдкой из спальни и попыталась подбодрить отца; взяв его руку в свою, я стала ходить вместе с ним.
— Мой сын! Мой сын! — твердил он. Выглядел отец странно и трагически — он был в ночной рубашке, волосы, всегда тщательно причесанные, разлохмачены.
— Лучше бы это случилось со мной, — сказала я, чувствуя, что охотно поменялась бы местами с Аланом.
— Да, да, — вырвалось у отца.
Впервые я почувствовала, что не занимаю главного места в семье. Но мне было понятно, чем продиктованы эти слова. Мы все так болели душой за Алана, что любовь к нему, стремление увидеть его живым и здоровым заслонили остальные чувства.
Рано утром отец пешком прошел четыре мили до больницы, расположенной в Северном Брайтоне. Медицинская сестра сказала, что больной жив, но ему необходим полный покой. Шевелиться и говорить ему запрещено. В следующие два дня она твердила то же самое, но воспаление постепенно шло на убыль. Сначала к Алану пустили маму; на следующий день разрешено было прийти мне.
— Алан очень слаб. Смотри не разговаривай с ним, просто молча посиди рядом, — предупредила меня мама.
И чтобы мне было чем занять руки, она предложила мне взять с собой вышивание. Узор на грубом полотне изображал красные соцветия и зеленые листочки герани. Я притворилась, будто с головой ушла в шитье, а сама изо всех сил старалась сдержать слезы.
Никогда прежде Алану не приходилось видеть, чтобы я столь усердно орудовала иглой. Он улыбнулся, в главах блеснули озорные искорки. Видно, его так и подмывало подразнить меня. Но он мог только еле слышно прошептать: «О Джуля!»
И все же я не сомневалась, что дело пошло на поправку. Он действительно поправился, но, возвратясь домой, еще долгое время был бледным и осунувшимся. К тому вышиванию я больше не прикасалась, при одном взгляде на него я вспоминала болезнь Алана и наше горестное, без слов, свидание в больнице.
Операцию отложили до того времени, когда Алан совсем окрепнет, и доктора уверили нас, что она не будет сопряжена с опасностью для жизни. Правда, в те дни удаление аппендикса не считалось такой пустячной операцией, как сейчас; но у Алана операция прошла куда менее болезненно, чем первый приступ аппендицита. Он быстро оправился и скоро стал прежним славным Аланом, работящим и скромным; о болезни напоминала только грустная улыбка в его глазах, словно он просил прощения, что нагнал на нас страху, и слегка смущался тем, как все мы рады вновь видеть и слышать его.
В те давние годы, делая первые шаги в журналистике и сочиняя статьи по горному делу, Алан изучал минералогию, кристаллографию и геологию в Рабочем колледже. В комнате у него стояли ящики, заполненные разного рода окаменелостями и образцами, которые он собирал во время своих поездок. Если мы отправлялись на прогулку к Черной Скале или Данденонгскому кряжу, он то и дело подбирал всякие камешки и гальку и рассказывал нам о них. Он, как книгу, читал следы веков на земле, разбросанные у нас под ногами. Хотя Алан очень добросовестно относился к своей профессии журналиста, специализирующегося по горному делу, мне он признался, что его мечта — стать геологом, ученым и раскрывать тайны строения земли.
По мере того как здоровье отца слабело, Алан все больше помогал ему в работе. Я тоже, как умела, старалась облегчать отцу боль от сознания, что он не в силах уже, как прежде, «порхающим пером» заполнять листы бумаги молниеносно, почти со скоростью своей мысли, без запинок или исправлений. Однажды вечером, когда у отца болела голова и он беспокоился об очередной своей статье для «Хобартского Меркурия», я предложила:
— Отец, я напишу ее за тебя.
— Ты не сумеешь, — возразил он.
В статье надо было дать обзор политических и парламентских новостей за неделю, и — что правда, то правда — я в этом ничего не смыслила. Почти всю ночь я просидела, читая газеты и изучая статьи отца в «Меркурии».
На другой день я вчерне набросала статью, подражая отцовскому стилю и освещая события под тем политическим углом зрения, под каким, по моим расчетам, это сделал бы отец. Тогда в парламенте штата рассматривался билль, запрещающий азартные игры, и я подробно разобрала этот билль и
