Луис Мигель после лечения Тамамеса поправился, но вид у негобыл тоскливый и озабоченный. Ровно год назад после жестоких страданий умер отрака его отец, и Луис Мигель думал об этом и еще о многом другом. Он держался сизысканной учтивостью, как всегда, но невзгоды укротили его. Он знал, что былна волоске от смерти во время последнего своего выступления вместе с Антонио.Он знал, что этим палхасским быкам далеко до прежних палхасских быков, которыебыли лучше миурских, и знал, что Бильбао – не Линарес. Но слишком многоскладывалось не в его пользу за последнее время, и счастье явно изменило ему.Одно дело – чувствовать себя номером первым в своей профессии и верить в этовсеми силами души. И совсем другое, если, выходя на арену, чтобы доказать это,ты каждый раз едва остаешься жив и знаешь, что только твои богатые имогущественные друзья, несколько красивых женщин да Пабло Пикассо, который ужелет двадцать пять не видел боя быков в Испании, сохраняют веру в тебя. ДляЛуиса Мигеля важней всего было верить самому. Усомнившиеся вернутся, есливеришь сам и можешь подтвердить делом то, во что веришь. Больному, израненному,ему это сейчас было нелегко. Но он пошел на это в надежде, что вновь сможетповторить чудо, сотворенное им в Малаге.

Первый бык Луиса Мигеля выбежал на арену стремительно. Этобыло красивое животное с хорошими рогами, казавшееся крупнее, чем было на самомделе. Луис Мигель перехватил его плащом и сделал несколько отличных пассов. Егопервое китэ было безукоризненным. Казалось, больная нога ничуть ему не мешает,но когда он подошел к барьеру, я увидел у него на лице тоску. Он развертывалбой планомерно и обдуманно и сам вывел быка за белую линию, готовя его кстолкновению с пикадорами.

С мулетой он работал почти вплотную к быку, начав с оченьнедурных пассов правой руки. Чем дальше, тем уверенней он себя чувствовал сбыком, и пассы его становились все лучше и лучше. Я с тревогой следил за егоногами, но все как будто шло хорошо. Он переложил мулету в левую руку ивыполнил подряд несколько натурале. Они сделали бы честь любому другомуматадору, но это было совсем не то, что в Малаге, и аплодисменты раздавалисьтолько в самых дорогих рядах. По требованию публики заиграл оркестр, и ЛуисМигель, стоя вполоборота к быку, сделал несколько пассов из тех, что быливведены в моду Манолето, причем сделал очень хорошо. Потом двумя-тремя плавнымивзмахами мулеты он заставил быка остановиться с поднятой головой, словно поддействием гипнотической силы, и опустился перед ним на колени в «свободной зоне»– десятифутовом пространстве, которое не попадает в поле зрения быка, если тотстоит, задрав голову.

Одним зрителям это понравилось, другим нет. Антонио успелуже у многих отбить вкус к эффектам такого рода. Луис Мигель легко вскочил, неопираясь на древко мулеты, – нога не подвела. Губы его были поджаты, налице читалось разочарование. Он убил быка прямым, уверенным ударом. Остриешпаги вонзилось в верхнюю точку, но у быка вдруг потекла из пасти кровь. Онсразу свалился на песок, и уха Мигель не получил. На мой взгляд, удар былнанесен точно, а что касается крови, то это часто бывает, если задета артерия.Хлопали много, и Мигель выходил раскланиваться. Он был мрачен и не улыбался. Сногой все обстояло хорошо, должно быть, иначе он бы не рискнул стать на колени.Мы смеялись над лечением ультразвуком, а оно, видно, и в самом деле прекратиловоспалительный процесс. Но Мигель утратил былую способность подчинять быкасвоей воле, и его работе недоставало прежней грации и непринужденности, в немчувствовалась тоска, которая передавалась и другим. Дело тут было не в ноге.Дело было в чем-то гораздо более серьезном.

Выбежал бык Антонио. Он был почти совершенно такой же, какбык Луиса Мигеля, и по росту, и по всем статям. Началась та исполненная красотыи достоинства работа с плащом, которая изумляла нас весь сезон, и по ропотутолпы, перемежавшемуся внезапными выкриками, можно было угадать, что еюовладевает прежний восторг. С лошадьми бык сразу обнаружил свою прыть, но,когда он кинулся вторично, один из братьев Салас ткнул его копьем туда, кудауже раз вонзился острый наконечник. Это вышло невольно, просто пикадор метилкаждый раз в наиболее уязвимое место. Но Антонио пришел в ярость, потому чтооплошность грозила штрафом, и он специально предупреждал своих пикадоров, чтобыони были поосторожнее.

После первой же пары бандерилий Антонио испросил разрешенияперейти к работе с мулетой. На расстоянии бык хорошо видел, и Антонио подманилего к себе, а потом плавными, рассчитанными до секунды движениями руки,держащей мулету, выполнил ряд медленных, безукоризненно четких натурале.Закончил он пассом, при котором рога прошли у самой его груди, и я увидел, каккрасный квадрат мулеты взвился над рогами и плавно скользнул вдоль шеи,загривка, спины и хвоста быка.

Убивая, Антонио вонзил шпагу под прямым углом, и она вошлапо самый эфес. Удар пришелся всего лишь дюйма на полтора левее верхней точки,и, подняв правую руку победным жестом, Антонио замер перед быком, не сводя снего своих черных цыганских глаз; победный жест, горделивый изгиб тела – всеэто было рассчитано на толпу, но глаза следили за быком пытливо, как глазахирурга, – и вот задние ноги быка дрогнули, потом вся туша стала оседать,и, наконец, он, мертвый, рухнул на песок.

Тогда Антонио обернулся к толпе, и во взгляде его уже небыло пытливости хирурга, а лицо светилось радостью удовлетворения. Матадорникогда не видит создаваемого им шедевра. Он не может в нем ничего исправить,как художник или писатель. Не может услышать его, как музыкант. Он полагаетсятолько на свое чувство и на реакцию публики. Но если он чувствует и знает, чтоего работа хороша, это чувство настолько захватывает его, что все остальноеперестает существовать. Он весь подчинен этому чувству, хотя в то же времяподчиняет его себе, и чем ближе к быку он работает, чем размеренней имедлительней его движения в своей законченной классической красоте, тем большеопасность. Но по мере того, как разнообразятся и множатся образцы егомастерства, крепнет его уверенность. Творя свой шедевр, он помнит, что всезависит от умения и от того, насколько он знает животное, с которым имеет дело.Но он не должен подавать виду, что помнит об этом, иначе скажут, что онработает без огня. Об Антонио этого сказать нельзя было, и зрители былипокорены им все до одного. Он смотрел на них скромно, но без ложного смирения,признавая свою победу, и, когда он обходил арену с бычьим ухом в руках и жителиБильбао, города, который он любил, ряд за рядом вставали при его приближении,он чувствовал, что все сердца принадлежат ему, и был счастлив этим. Я оглянулсяна Мигеля, смотревшего из-за барьера куда-то в пустоту, и спросил себя: будетли этот день решающим или придется ждать еще?