– Смотрите, Маноло, – сказал Луис Мигель докторуТамамесу. Он дотронулся до живота, над самой раной. – Она начинается воттут и поднимается выше, вот сюда. – Он пальцем провел траекторию, покоторой рог двигался в паху и в нижней части брюшной полости. – Ячувствовал, как он вошел.

– Muchas gracies[5], – отрывисто и сухо ответилТамамес. – Я уж как-нибудь сам разберусь.

В лазарете было душно и жарко, как в печке, и все обливалисьпотом. Подскакивали фотографы, вспыхивал магний, репортеры и любопытныетолпились в дверях.

– Сейчас мы приступим к операции, – сказалТамамес. – Выгоните всех отсюда, Эрнесто, и, – он понизил голос дошепота, – уходите сами.

Мигель уже лежал на столе, и я сказал ему, что придупопозже.

– До скорого, Эрнесто, – сказал он и улыбнулся.Лицо его посерело, лоб покрылся испариной, а улыбка была нежная и ласковая. Удвери стояло двое полицейских, и за дверью еще двое.

– Выгоните всех отсюда, – сказал я. – Невпускайте никого. А вы стойте в дверях, но дверь не закрывайте, пусть входитсвежий воздух.

Я не имел никакого права приказывать, но им это былонеизвестно, и они ждали чьих-нибудь распоряжений. Они взяли под козырек ипринялись очищать операционную. Я медленно вышел в коридор, но, как толькоочутился под трибунами, со всех ног бросился ко входу в кальехон. Над головойснова и снова раздавался восторженный рев, и, когда я поверх красных досокбарьера посмотрел на залитую желтым светом арену, я увидел Антонио, которыйпропускал мимо себя огромного рыжего быка – пропускал так близко, так медленнои плавно взмахивая плащом, как еще никогда не делал на моих глазах.

Он берег быка и позволил пикадору только один укол копьем.Бык все еще был очень сильный, поворотливый и высоко держал голову. Антониотаким и хотел его и не стал дожидаться, пока воткнут бандерильи. Бык оказалсяпо-настоящему храбрым, и Антонио не сомневался, что заставит его опуститьголову. Теперь Антонио позабыл о ветре и обо всем на свете. За всю ферию емупервый раз достался по-настоящему храбрый бык. Это был последний бык, и ничтоуже не могло испортить его. То, что он, Антонио, сейчас проделает с ним,останется в памяти зрителей до конца их дней.

Показав, как плавно и красиво он умеет работать, он подошелк быку почти вплотную и начал показывать, как близко он может пропускать егомимо себя. Он отбросил всякое благоразумие, и чувствовалось, что он весь кипитот сдерживаемой ярости. Работал он изумительно, но он переступил границывозможного, и то, что он делал сейчас радостно и беспечно, никому, кроме него,не было доступно. Я очень хотел, чтобы он прекратил эту опасную игру и закончилбой. Но он был словно пьяный и продолжал последовательно и непрерывнопоказывать прием за приемом, объединяя все пассы в одно виртуозное целое.

Наконец он стал против быка и как бы нехотя, словно ему жальбыло расстаться с ним, свернул мулету и нацелился шпагой. Он угодил в кость, ишпага согнулась. Я боялся за его запястье, но он опять стал против быка и опятьнацелился. Шпага вошла до отказа, и Антонио, подняв руку, спокойно ибесстрастно смотрел на рыжего быка, пока тот не упал мертвым.

Ему присудили оба уха, и, когда он подошел к барьеру засвоей шляпой, Хуан Луис, у которого накануне мы были в гостях, крикнул ему:«Это чересчур!»

– Как Мигель? – спросил меня Антонио.

Из лазарета сообщили, что рог прорвал мышцы живота и вспоролбрюшину, но внутренностей не задел. Луис Мигель еще был под наркозом.

– Обойдется, – сказал я. – Прободения нет. Онеще спит.

– Я сейчас переоденусь, и мы пойдем к нему, –сказал он.

Антонио окружили зрители, они хотели вынести его на руках, аон отбивался и отталкивал их. Но в конце концов они настояли на своем и поднялиего на плечи.

Когда мы пришли в лазарет, Луис Мигель был еще очень слаб,но в хорошем настроении, и мы сейчас же ушли, чтобы не утомлять его. Он пошутилпо поводу того, что я отдал приказ полицейским, и Доминго сказал, что, когда оночнулся после наркоза, первые его слова были: «Какой замечательный человек былбы Эрнесто, если бы только он умел писать». И все еще в полузабытьи он повторилнесколько раз: «Если бы только он умел писать. Хоть бы кто-нибудь выучил егописать». Три дня спустя мы снова увиделись в мадридской больнице Рубера, гдеАнтонио лежал на третьем этаже, а Луис Мигель – на первом. Две недели спустясостоялась их вторая встреча mano a mano в Малаге. Так повелось в тот год, и до31 июля было зарегистрировано свыше пятидесяти тяжелых ранений, не считаятрещин черепной коробки, переломов позвоночника, ребер, рук и ног, сотрясениймозга и шоков.

Антонио был ранен в правое бедро на арене в Пальма-де-Мальорка,но он блестяще закончил работу с мулетой, хорошо убил, и ему присудили ухо. Кактолько кончился бой, его самолетом отправили в мадридскую больницу.

В Малагу Антонио приехал за три дня до корриды. Он сказал,что нога его совсем не беспокоит, но рана заживает слишком медленно. Ему нетерпелось снова потягаться с Луисом Мигелем, но он не желал ни думать, ниговорить об этом и вообще о бое быков. Он знал, какую пользу принес ему день,проведенный на пляже накануне боя в Валенсии, и мы продолжали в том же духе.

Он хотел поупражняться в стрельбе по летящей цели, которой яего научил, и мы часами предавались этому спорту в оливковой роще. Он хотел,чтобы Хотч выучил его играть в бейсбол, и Хотч с помощью теннисного мячаобъяснил ему подачу и показал, как надо отбивать, и очень скоро Антонио ужеподбрасывал мяч до верхушек самых высоких сосен. Они с Хотчем перебрасывалисьмячами через бассейн для плавания, стараясь так послать мяч, чтобы егоневозможно было поймать. Мы часами плавали в бассейне, и Антонио учился вовремя прыжка в воду отбивать головой мяч, брошенный ему Хотчем.

– Обыкновенный футбольный трюк, – сказал Хотч. Яперевел его слова.

– Ладно. Вернемся к бейсболу, – сказал Антонио.