Мы не собирались тренироваться в Памплоне, но и непредвидели, что ранним утром один из быков Пабло Ромеро нападет на Антонио иткнет его рогом в правую икру, а Антонио после перевязки и противостолбнячнойпрививки не будет обращать на рану внимания. Он танцевал всю ночь напролет,чтобы нога не одеревенела, а на другое утро опять бежал за быками, чтобыпоказать своим памплонским приятелям, что он отказался выступать у них непотому, что ему не понравились быки. Он даже ни разу не глянул на свою рану ине показал ее хирургу при цирке, чтобы никто не подумал, что он придает ей хотьмалейшее значение, и чтобы не волновать Кармен. Когда немного спустя рананагноилась, Джордж Сэвирс, врач из Сан-Вэлли, наш хороший знакомый, промыл ее,перевязал как следует, и делал это каждый день, а потом Антонио с еще незакрывшейся раной уехал на бой быков в Пуэрто-де-Санта-Мария.

Потом я узнал от друзей, что в Пуэрто у Луиса Мигелядействительно были идеальные быки, и работал он превосходно, а потом пустил вход все свои трюки и даже поцеловал одного быка в морду. Антонио достались дваникудышных быка, причем второй из них был очень опасен. Первого быка он убилнеудачно, но из второго, очень трудного, он выжал все, что мог, и убил его сблеском, за что и получил в награду ухо. Мондено показал хороший класс с обоимисвоими быками, очень нелегкими, и за первого его тоже наградили ухом. Но героемдня был Луис Мигель.

Я задержался в Памплоне, потому что во время купанья в ИратиМэри наткнулась на камень и сломала большой палец на ноге. Нога у нее сильноболела, и она ходила с трудом, тяжело опираясь на палку. Возможно, что мывсе-таки хватили через край, гуляя на фиесте. В первый же вечер мы с Антониоприметили очень элегантный маленький автомобиль французской марки, в которомсидели двое, мужчина и очаровательная молодая девушка. Антонио, прыгнув накапот, остановил машину. С нами был и Пепе Домингин, и как только седоки вышли,мы объявили мужчине, который оказался французом, что он может идти, а девушкумы берем в плен. И машину тоже возьмем, так как у нас затруднения странспортом. Француз отнесся к этому весьма добродушно. Выяснилось, что девушка– американка, а он только провожает се до гостиницы, где она должна встретитьсясо своей подругой. Мы сказали, что все устроим и Vive la France et les pommesde terre frites[3].

Негр Билл, знавший все улицы Памплоны, разыскалподругу, – пожалуй, еще более очаровательную, чем первая пленница, и мыгурьбой отправились по разукрашенным флагами темным, узким улочкам старогогорода в кабачок, куда Антонио непременно хотел затащить нас, и там мы допозднатанцевали и пели. Потом мы отпустили наших пленниц на честное слово, и утромобе они, свежие, хорошенькие и нарядные, явились в бар Чоко, когда первыетанцоры и барабанщики шли мимо, направляясь на площадь, и весь июль они нетолько не помышляли о побеге, но безропотно дали увезти себя в конце месяца наферию в Валенсию. Любопытный получился месяц, можете мне поверить.

Захват хорошеньких пленниц не всегда встречает одобрение всемейном кругу, но наши были такие милые и уживчивые, так легко и веселопереносили плен, что все жены радушно принимали их, и даже Кармен согласилась снашим мнением, когда познакомилась с ними в «Консуле», где 21 июля мы справлялиее день рождения вместе с моим.

Тем временем мы нашли способ рассеивать угар фиесты испасаться от шума, который кое-кому из нашей компании действовал на нервы. Дляэтого мы с утра уезжали на берег реки Ирати, куда-нибудь за Аойс, гуляли,купались и возвращались в город только к бою быков. Следуя по течению этойпрелестной, богатой форелью речки, мы с каждым днем забирались все глубже вдебри девственного леса Ирати, который ничуть не изменился со времен друидов. Ядумал, там все вырублено и погублено, но нет, он такой же, как был, –последний большой лес средневековья, с огромными буками и вековым ковром мха,на котором так мягко, так чудесно лежать. С каждым днем мы все дальше и дальшезабирались и все больше опаздывали на бой быков и в конце концов вовсепропустили последнюю новильяду, проведя день в одном заповедном уголке, окотором я больше ничего не скажу, потому что мы надеемся еще туда вернуться ивовсе не желаем застать там полсотни легковых машин и джипов. Лесная дорогавывела нас почти ко всем тем местам, куда мы добирались пешком в годы, описанныемною в книге «И восходит солнце», – впрочем, в Ронсеваль и теперь иначекак пешком, карабкаясь по кручам, не доберешься.

Я так радовался, вновь обретя все эти места и найдя ихнеопоганенными, что ни разные новшества в Памплоне, ни наводнявшие ее толпы неимели для меня значения. Мы отыскали свои излюбленные кабачки вроде«Марсельяно» и, как в былое время, ходили туда по утрам, после encierro,завтракать, пить вино и петь песни; «Марсельяно», где деревянные столы идеревянные ступени лестницы вымыты и выскоблены до того, что сверкают чистотой,словно тиковая палуба яхты, если не считать пролитого на столах вина, но этолишь к украшению. Вино было так же приятно на вкус, как и тогда, когда нам былопо двадцать лет, еда по-прежнему великолепная. Песни пелись те же, но были иновые, хорошие песни, с выкриками и притоптыванием под дудку и барабан. Лица,молодые когда-то, постарели, как и мое, но все мы очень хорошо помнили, какимимы были в те годы. Глаза остались прежними, и растолстеть никто не растолстел. Ниу кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлосьповидать многое. Горькие складки в углах рта – первый признак поражения.Поражения здесь не потерпел никто.

Светская наша жизнь проходила в баре Чоко, под аркадами близотеля, где когда-то был хозяином Хуанито Кинтана. Здесь, в этом баре, одинмолодой американский журналист выразил мне свое сожаление, что не мог быть снами в Памплоне тридцать пять лет тому назад, когда я ездил по стране, изнакомился с народом, и знал испанцев, и болел душой за них, и за их родину, иза свою работу, а не растрачивал время в барах, напрашиваясь на льстивыепохвалы, восхищая прихвостней своими остротами и раздавая автографы. Все это иеще многое в том же роде содержалось в письме, которое он мне написал послетого, как я его выругал, потому что он не пришел за билетами на бои быков,раздобытыми мной для него у одного знакомого перекупщика. Журналисту было летдвадцать с небольшим, и в двадцатые годы он бы так же рубил сплеча, как и впятидесятые. Он не знал, что то, о чем он говорит, никуда не может деться,нужно только уметь это увидеть. Он этого не знал, и, когда он пытался коритьменя Памплоной, на его красивом юношеском лице, у верхней губы, ужеобозначались горькие черточки. То, о чем он говорил, никуда не делось и былооткрыто для него, но он не видел.

– Что вы с ним возитесь, с этим слизняком, –сказал Хотч. Хотч, иначе Эд Хотчнер, был наш давнишний приятель и уже месяцпутешествовал вместе с нами, как и доктор Джордж Сэвирс.

– Он вовсе не слизняк, – сказал я. – Онбудущий редактор «Ридерс Дайджест».