– Только после полудня, когда вода потеплеет.

– Может быть, холодная вода принесет пользу.

– А может быть, ты застудишь горло.

– Ничего, я не застужу. Пошли купаться.

– Мы пойдем, когда вода нагреется от солнца.

– Ну ладно. Давай погуляем. Расскажи мне, что нового.Хорошо тебе писалось это время?

– Иногда очень хорошо. Иногда похуже. День на день неприходится.

– И у меня так. Бывают дни, когда совсем не можешьписать. Но люди заплатили, чтобы поглядеть на тебя, вот и стараешься изо всехсил.

– В последнее время ты неплохо писал.

– Да. Но ты понимаешь, о чем я говорю. И у тебя бываютдни, когда нет этого самого.

– Да. Но я все-таки что-то выжимаю из себя. Заставляюработать мозги.

– И я так. Но как чудесно, когда пишешь по-настоящему.Лучше всего на свете.

Он очень любил называть свою работу писательством.

Мы обычно говорили о многом и разном: о место художника вмире, о технике мастерства и профессиональных секретах, о финансах, иногда ополитике и экономике. Случалось нам говорить и о женщинах, даже частослучалось, о том, что мы должны быть примерными мужьями, и еще мы иногдаговорили о чужих женщинах, не наших, и о своих повседневных житейских делах изаботах. Мы разговаривали все лето и всю осень, по пути с корриды на корриду, иза обеденным столом, и в любое время, когда Антонио отдыхал или поправлялсяпосле раны. Мы придумали с ним веселую игру: оценивать людей с первого взгляда,как быков, привезенных для боя. Но это все было позже.

В тот первый день в «Консуле» мы просто болтали и шутили,радуясь тому, что рана Антонио заживает и силы его восстанавливаются. Оннемного поплавал, но рана его еще не совсем закрылась, и я сделал емуперевязку. На второй день он уже не хромал и наступал на больную ногуосторожно, но твердо. С каждым днем он чувствовал себя лучше и крепче. Мыходили, купались, упражнялись в стрельбе в оливковой роще за конюшней, хорошотренировались, хорошо ели и пили и отлично проводили время. Потом он пересолил– вздумал в ненастный день поехать искупаться в море, от сильной волны шовнемного разошелся, и в рану попал песок, но я видел, что она в отличномсостоянии, и только промыл ее, наложил повязку и наклеил пластырь.

Антонио и Кармен прочли мои романы и рассказы, которые былипереведены на испанский язык, и он хотел поговорить о них со мной. Когда онобнаружил, что почерк у меня такой же скверный, как у него самого, он сталусиленно упражняться в каллиграфии и заявил, что Билл Дэвис, у которого был замечательныйпочерк и огромная библиотека, мой «негр» и что все мои книги на самом деленаписаны им.

– Эрнесто совсем не умеет писать, – говорилон. – Мэри приходится все переписывать на машинке и переделывать. Мэри –женщина образованная, культурная, вот она и помогает ему. А Билл его негр.Эрнесто рассказывает ему всякие истории, когда они едут в город или ещекуда-нибудь, а потом негр записывает их. Теперь я понял всю вашу механику.

– Неплохая механика, – сказал я. – И машинуводить мой негр тоже умеет.

– Я расскажу тебе очень страшные истории, просточудовищные. Потом ты перескажешь их негру, а он уж обработает их. Мы подпишемсяпод ними оба, а деньги пойдут в общий фонд нашей фирмы.

– Как бы мой негр не надорвался, – сказаля. – А то еще ночью уснет за баранкой.

– Мы накачаем его черным кофе и витаминами, –сказал Антонио. – И, пожалуй, лучше сначала продавать нашу писанину пододним твоим именем, пока мое еще не прославилось в литературе. Как идут нашидела под твоим именем?

– Помаленьку.

– Верно, что нам могут только один раз присудить этушведскую премию?

– Верно, – сказал я.

– Какая несправедливость, – сказал Антонио.

За то время, что Антонио оправлялся от раны, Луис Мигельвыступал четыре раза, и по всем отчетам выходило, что он превзошел самого себя.Я был занят Антонио и своей работой и не следил за тем, каковы были рога у егобыков. В Малаге тогда не оказалось ни одного из близких знакомых, у кого я могбы это проверить. Я виделся с Мигелем и говорил с ним, когда после своегошумного успеха в Гренаде он приехал навестить Антонио в больнице, и мне оченьхотелось увидеть его на арене. Я обещал ему, что мы приедем в Альхесирас, гдеон должен был выступать дважды.

Мы приехали в Альхесирас в ясный ветреный день по чудеснойприбрежной дороге. Я беспокоился, что ветер затруднит работу матадоров, ноарена в Альхесирасе сооружена с таким расчетом, чтобы защитить ее отпорывистого восточного ветра, который здесь называют леванте. Этот ветер – бичприбрежной Андалузии, такой же, как мистраль для Прованса, но матадоры нетревожились, хотя флаг на верхушке цирка сильно трепало.

Все сказанное в отчетах о Луисе Мигеле подтвердилось. Он былгорделив без высокомерия, спокоен, держался непринужденно и уверенно руководилбоем. Приятно было видеть, как он всем распоряжается и с каким мастерствомработает. Он вел себя на арене так же естественно и свободно, как у бассейна наКубе, где мы с ним болтали, отдыхая после купания, в ту пору, когда он невыступал. Но в нем чувствовалась безраздельная и уважительная поглощенность своейработой, которая отличает всех великих художников.

Плащом он работал лучше, чем когда-либо на моей памяти, хотяего вероники не взволновали меня. Но я восхищался обильем и разнообразием егоприемов. Все они были необычайно искусны и выполнены виртуозно.

Он был отличным бандерильеро и воткнул три пары бандерилий сне меньшим блеском, чем лучшие мастера этого дела. Он не фальшивил и непозировал. Он не бежал к быку через всю арену, а с самого начала привлекал еговнимание и с геометрической точностью ставил его в нужное положение, а когдабык, нагнув голову, нацеливался рогом, поднимал руки и безошибочно втыкалпалочки в надлежащее место. Смотреть, как он действует бандерильями, былоистинное наслаждение.