День выдался ясный, нежаркий, с Гвадаррамы дул приятныйпрохладный ветер, и в затемненной палате тоже было прохладно, но Антонио весьпокрылся испариной от боли, и его посеревшие губы были плотно сжаты. Он нехотел разжимать их, и только глаза его настойчиво призывали Тамамеса. Мигелильоотвечал на телефонные звонки. Мать Антонио, красивая, смуглая, очень полная, сгладко зачесанными волосами, то входила, то выходила, то садилась в угол иобмахивалась веером, то присаживалась у постели сына. Кармен либо сидела упостели Антонио, либо выходила в соседнюю комнату, к телефону. В коридорестояли или сидели пикадоры и бандерильеро. Приходили посетители, оставлялизаписки, визитные карточки. Мигелильо никого, кроме родных, не пускал в палату.

Наконец Тамамес явился в сопровождении двух медицинскихсестер и выпроводил всех, кому не следовало присутствовать при перевязке. Каквсегда, он был бодр, весел и грубоват.

– Ну, что с тобой? – сказал он Антонио. –По-твоему, у меня нет других пациентов?

– Идите сюда, – сказал он мне. – Уважаемыйколлега. Стойте здесь. А ты поворачивайся на живот. Ни меня, ни Эрнесто тебебояться нечего.

Он разрезал повязку, снял марлевую накладку и, быстропонюхав ее, передал мне. Я тоже понюхал и бросил повязку в таз, подставленныйсестрой. Гнилостного запаха не было. Тамамес посмотрел на меня и широкоулыбнулся. Рана оказалась чистой. Края четырех длинных швов слегка воспалились,но, в общем, все было хорошо. Тамамес отрезал резиновую трубку, оставив в ранетолько небольшой кусок.

– Больше не будет тиканья, – сказал он. –Можешь успокоить свои нервишки.

Он быстро осмотрел рану, промыл ее и, наложив повязку, смоей помощью прилепил ее пластырем.

– Теперь слушай: ты хныкал, что тебе больно. Всемпрожужжал уши, – сказал он. – Так вот – повязка требовалась тугая.Понятно тебе? Рана опухает. Иначе быть не может. Нельзя всадить в себя этакуюштуку толщиной с ручку мотыги, чтобы она все там расковыряла, и обойтись безраны, которая болит и опухает. От тугой повязки боль усиливается. Теперьповязка не жмет, правда?

– Да, – сказал Антонио.

– Так чтобы я больше не слышал, что тебе больно,

– Вам-то не было больно, – сказал я.

– Так же, как и вам, – сказал Тамамес. – Ксчастью.

Мы с ним отошли в угол, уступив место у постели роднымАнтонио.

– Это надолго, Маноло? – спросил я.

– Если не будет осложнений, через три недели он сможетвыступать. Рана глубокая, повреждения серьезные. Жаль, что он так мучился.

– Очень мучился.

– Он поедет на поправку к вам в Малагу?

– Да.

– Отлично. Я отправлю его, как только он сможетпередвигаться.

– Если он будет чувствовать себя хорошо и температуране поднимется, я уеду завтра вечером. У меня куча работы.

– Отлично. Я скажу вам, может ли он ехать с вами.

Я ушел, сказав, что зайду вечером. Мне хотелось выйти сБиллом на свежий воздух, на шумные улицы. Мы знали, что теперь все будетхорошо. Вокруг постели Антонио собрались родные и друзья, и мне не хотелось иммешать. Было самое время идти в музей Прадо. Там разное освещение в разные часыдня.

Я думал о том, что уже давал себе слово не дружить ни содним матадором, пока он не уйдет с арены, но и это мое здравое намерениепостигла та же участь, что и остальные. В вестибюле больницы я столкнулся сматадором, из-за которого когда-то принял такое решение. В то утро он показалсямне очень старым и морщинистым. Это был отец Антонио, и он сказал мне:

– Все хорошо, правда?

– Да. Рана отличная, чистая.

– Я стоял возле тебя, когда ее открыли.

– А я тебя не заметил.

– Да, – сказал он. – Мы оба смотрели на рану.

Когда Антонио и Кармен вышли из самолета на приветливоммаленьком аэродроме в Малаге, он тяжело опирался на палку, и мне пришлосьпомочь ему пройти через зал ожидания и сесть в машину. Прошла неделя с тех пор,как я простился с ним в больнице. И он и Кармен смертельно устали от поездки, ипосле ужина в тесном кругу я помог отвести его в отведенную им спальню.

– Ты ведь рано встаешь, Эрнесто? – спросил он. Язнал, что он спит до полудня, а то и позже во время гастрольных поездок.

– Да, но ты встаешь поздно. Спи, сколько спится, ихорошенько отдохни.

– Я хочу выйти вместе с тобой. На ферме я всегда встаюрано.

Утром – трава в саду еще была мокрая от росы – он один,опираясь на палку, поднялся по лестнице и прошел по коридору до моей комнаты.

– Хочешь пройтись? – спросил он.

– Хочу.

– Так идем, – сказал он. Палку он положил на моюкровать. – Палке конец, – сказал он. – Оставь ее себе.

Мы гуляли с полчаса, и я бережно поддерживал его под локоть,чтобы он не упал.

– Вот это сад, – сказал он. – Большемадридского Ботанико.

– А дом чуть поменьше Эскуриала. Зато тут нетпогребенных королей, можно пить вино, и даже петь разрешается.

Почти во всех испанских кафе и тавернах висит объявление:«Петь не разрешается».

– Будем петь, – сказал он. Мы еще погуляли, пока яне решил, что с него довольно. И тут он сказал: – Я привез тебе письмо отТамамеса, там сказано, какое мне нужно лечение.

Я подумал, что, может быть, прописанные лекарства и витаминынайдутся у нас, а нет, так я достану их в Малаге или съезжу за ними вГибралтар.

– Вернемся в дом, я прочту письмо, и мы сразу приступимк лечению. Незачем терять время.

Я остался в прихожей, а он пошёл в свою комнату, стараясь нехромать, но держась одной рукой за стену. Через несколько минут он принес мнемаленький конвертик, на котором стояло мое имя. Я вскрыл конвертик, вынулвизитную карточку и прочел: «Уважаемый коллега. Сдаю на ваше попечение моегопациента Антонио Ордоньеса. Если вам придется его оперировать, то con mano duro(да не дрогнет у вас рука). Ваш Маноло Тамамес».

– Ну как, Эрнесто? Приступим к лечению?

– Я полагаю, что не мешало бы выпить по стаканчикукампаньяс, – сказал я.

– Ты думаешь, это полезно? – спросил Антонио.

– Рановато, конечно, в такой час. Но в качествепослабляющего можно.

– А купаться будем?