Эссиорх невольно согласился, что логика в этом сужденииесть. На месте Троила он так бы всегда и поступал.

– Ну а зачем тогда писать «срочно»? – спросил он.

– Троил пишет «срочно», чтобы я вообще доставил депешу.В принципе. Он знает, что если не проставить «срочно», она будет валяться уменя годами. До тех пор, пока тот, кому она адресована, сам не придет и непороется у меня в сумке! – Корнелий самодовольно поправил очки.

Постоянно поправлять очки была терпимая и даже милая егопривычка. Гораздо хуже казалась Эссиорху другая – обсасывать дужки очков,заталкивая их в рот по самые гланды.

– Ну я пошел! – сказал Корнелий, направляясь кдвери.

Эссиорх поймал его за ремень компьютерной сумки.

– А ну стой!

– Ну чего тебе?

– Вернешься домой в девять вечера! И чтобы как штык! Водиннадцать я начинаю психовать! В час ночи ты получаешь пинка! В три часаночуешь на лестнице! В восемь утра можешь вообще не приходить, потому что я самуйду. Если вернешься в десять – приготовишь обед! Не приготовишь – автоматомостаешься без ужина, который готовлю я! Если не закроешь холодильник инамерзнет лед – ты труп, – напутствовал его Эссиорх.

Корнелий попытался пнуть Эссиорха в голень, но голень ухранителя была твердая как гранит. Связной света отшиб пальцы и заохал.

– И это яйцо еще хамит своей маме-наседке! Да что бы онделал без моих маголодий! Весь мрак теперь знает, что я выхватываю флейту сдвух шагов! Поэтому и этого рахита никто не обижает! – пожаловался онУлите.

Рахит, он же подставка для мотошлема, молча открыл дверь.Корнелию его молчание не понравилось. Он на всякий случай отодвинулся, опасаясьпинка, и быстро сказал:

– Так и быть, сынок, живи и не мучайся! Я пошел!Девяносто девять процентов, что я вернусь вовремя!

Эссиорх попытался не улыбнуться. Он уже усвоил, что, когдаКорнелий так говорит, всегда в последний момент оказывается, что выпал тотсамый один процент, который был оговорен как невозможный.

Слышно было, как Корнелий спускается, перепрыгивая через триступени и грохоча как пустой мусорный бак, который скатили по лестнице. Наконецтопот смолк. Дверь внизу хлопнула. Корнелий растворился в суматохе города.

– Тихо как стало! Не верю, что мы одни! – сказалаУлита, вслушиваясь в непривычную тишину.

Эссиорх кивнул.

– Не говори ему, но втайне он меня восхищает! –задумчиво произнес он. – У него взгляд художника.

– Он что, тоже рисует? – удивилась Улита, никогдане видевшая, чтобы Корнелий прикасался к кистям.

– Нет. Но это не главное. Он способен радоваться самымпростым вещам. Например, стоит у окна и играет на флейте для соседскойканарейки. Она на два окна левее живет. Ее отсюда не видно, но слышно. Илимаголодией гоняет по стеклу дождевую каплю, рисуя рожицы. Или по двадцать минутсажает на салфетку муравья, который непонятно зачем влез на столик в кафе, гдеего сейчас придавят. Только посадит, чтобы перенести на траву, а муравей опятьна столе.

– А ты что, так не можешь?

– Так – нет. Мне бы это даже в голову не пришло.Признаться, я ему завидую. Только, повторяю, не говори Корнелию, чтобы он незадирал нос! И вообще боюсь я за него! – сказал Эссиорх, с братской,скрытой под грубостью нежностью выглядывая в окно, чтобы еще раз увидетьпрыгающую спину Корнелия.

– А ты не бойся! Москва же – это болото? Болото! А вболоте выживает не самый сильный головастик, а самый шустрый, – заявилаУлита.

– Ты не права, – мягко сказал Эссиорх.

Рядом с вечно взрывающейся и кипящей Улитой он казалсявоплощением умиротворенности. Даже его легкое занудство оказалось очень кстати:оно противопоставлялось Улитиному буйству и уравновешивало его.

– Ну и что! – фыркнула Улита. – Когда женщинане права – извинись перед ней. Когда женщина не права вдвойне – извинись передней два раза. Прямо тошно, каким простым вещам приходится обучать!

Эссиорх подошел к мольберту и, взяв кисточку с полузасохшиммаслом, задумчиво ее лизнул. Хранитель любил нюхать масляные краски и пробоватьих на вкус. Он утверждал, что хорошее масло можно отличить от плохого по одномутолько запаху. Он более наполненный, дразнящий, но не резкий.

– Может, ты не художник, а тайный токсикоман, а? Скрасок перейдешь на клей, а после клея дорожка под горку накатанная? –спросила Улита, у которой было что на уме, то и на языке. Даже, пожалуй, наязыке чуть больше.

– С красок я перейду на книжные страницы. Знаешь, какпахнут новые книги? У каждой страницы – свой запах, – мечтательно сказалЭссиорх.

В его больших глазах появилась ланья мечтательность. Улитане выдержала и повисла у него на шее корабельным якорем. Эссиорху хотелосьрисовать, и он подставил ведьме свежую, хотя и давно не бритую щеку. Улите этоне понравилось.

– Фу, снова ты занудствуешь! Что ты понимаешь влюбви? – спросила она с досадой.

– Достаточно. Любовь – это состояние души принепротивлении тела, – ответил Эссиорх.

Улита задумалась и, вертя его слова как головоломку, дажевысунула язык цвета докторской колбасы.

– Ну уж нет! По мне так любовь – это состояние тела принепротивлении души, – заявила она и снова полезла колоться о подбородокЭссиорха, про который она не раз говорила, что папа у него кактус, а мамаежиха.

– Не понимаю я тебя! Ты прям не мужчина, а памятник! Икак так можно жить? – промурлыкала Улита.

Она стояла за спиной Эссиорха и, закрывая ему руками глаза,мешала рисовать.

– Как жить?

– Ну мужчина – усредненный такой – обычно судит облагополучии другого мужчины по трем вещам: машине, девушке и квартире. Машинадолжна быть крутая, девушка с ногами от глазных зубов, а квартира – стильнаяберлога. А у тебя что? Вместо машины раздолбанный мотоцикл, девушка – борецсумо, а о квартире я вообще молчу. Ты за нее даже не платишь, потому что безтебя тут потолок рухнул бы через две минуты… Не стыдно?

– Не стыдно. Мотоцикл… пусть меня кто-нибудь в пробкеобгонит. Квартира недалеко от центра. Ну а девушка у меня вообще самаялучшая, – твердо сказал Эссиорх.

Он отлично знал, что внешне уверенные люди как никто другойнуждаются в усиленных дозах сторонней уверенности.

Улита просияла и вновь попыталась повиснуть на Эссиорхе. Ноименно в этот момент в дверь позвонили.