В глазах все плыло от слез. Капли смолы на дощатом потолкеразмазывались, и Ирке внезапно показалось, что они похожи на женское лицо.Тонкое, спокойное, одухотворенное, но с затаенной болью в глазах. Женщинасмотрела на Ирку так, будто видела не только ее тело, но и душу. Уже одинвзгляд ее исцелял. Ирка боялась моргнуть, опасаясь, что лицо исчезнет. Так илежала с широко распахнутыми глазами, в которых стояли слезы.

А потом стали приходить мысли – ясные, неожиданно четкие.Валькирия чувствовала, что это мысли той женщины, которые облекает в словасознание самой Ирки.

Человек не может служить свету просто так, вскользь, будтоходит на нелюбимую работу. Послужил чуток добру, поковырял в пупке, сновапослужил добру, покушал сметанки и залег на диванчик, подумав мимолетно, чтоутром надо не забыть полчасика послужить добру. Служить свету тяжело и больно.Нет служения там, где нет постоянной победы над собой. Она, Ирка, совсем забылаэто правило. Стала воспринимать свои преимущества не как награду, а как нечтодолжное. И вот результат. Копье не признает ее. Возвращаются старые боли. Чтождет ее завтра? Послезавтра?

– Но я же, в общем, неплохая, – робко сказалаИрка.

– Быть неплохой и быть действительно светлой разныевещи. Неплохой человек – это человек ситуативно хороший. Он согласен бытьдобрым, если ему все дают. Кормят, не злят, все покупают, не наступают налюбимые мозоли. В этом случае он согласен быть хорошим и не бить ближнегосвоего носом об стол. Это не добро. Это отретушированное зло. Как же далеко отэтого состояния до истинного добра! – поправил ее внутренний голос.

– Я не такая, – осторожно возразила Ирка.

– Возможно, что пока ты не такая. Но ты уже на этойдороге. Ты не горячая. Ты теплая. Ты смотришь на добро и зло спокойно, непылая.

«Да, – подумала Ирка. – Это правда. Ядействительно не пылаю. И никогда не пылала. Я рассудочная. Я даже сильныхжеланий никогда не испытывала. Разве что избавиться от коляски и ходить. И вотя хожу… Мое желание сбылось, а что я дала свету взамен? Совсем немного».

– Копье изменило мне поэтому? – спросила Ирка своюневедомую собеседницу.

– Копье тебе не изменяло. На нем лежит старинноепроклятие. Проклятие снятое, но все же частично оставшееся. Пока в тебе былавнутренняя сила, это не имело никакого значения. Твоя сила была большепроклятия, и копье повиновалось, – тихо ответил тот же голос.

– Внутренняя сила? Во мне? – не поверила Ирка.

– Да. Когда-то давно, в истоках. Именно поэтому ты истала валькирией. Иногда эту силу называют детской верой, но во многих онаиссякает. Это происходит и с тобой.

– Почему?

– Я же сказала: ты перестаешь быть горячей. Запылай – исила появится! Иначе ты сама лишишь себя всего… Я ухожу насовсем! Помни: спасисебя, и ты спасешь меня! – произнес неведомый голос, и Ирка окончательноперестала его слышать.

Одиночка вспомнила, как смотрели на нее другие валькирии. Сподозрительностью, недоверием. Для них она была чужая, и они не спешилипризнавать ее своей. Даже во взглядах тех, кто хорошо к ней относился – Бэтлы,Гелаты, Фулоны – она замечала тень недоверия. Ирка втайне обижалась, непонимая, чем заслужила такое отношение.

Теперь же поняла.

«В них есть горение. Есть лютая ненависть к злу. Естьготовность к постоянной жертве. Даже у Таамаг, хотя у нее характер как у стражамрака. Но скажи ей: «Умри за свет!» – и Таамаг умрет, ни на секунду незадумавшись. Даже Ильга с Холой умрут, хотя они и офисные зануды. Правда, ихумереть заставит уже разум, а не сердце. А во мне этого нет и никогда не было.Я ролевик, притворяющийся валькирией, а не настоящая валькирия. Я, может, инеплохая, но добро и зло для меня до сих пор как правила игры», – сгрустью подумала Ирка.

Скрипнул люк. Ирка машинально перевела взгляд, моргнула, итонкий лик с потолка исчез, скатившись по щеке вместе со слезой.

Антигон вернулся вместе с ее копьем, на которое Иркастаралась не смотреть. Она и так, не глядя, ощущала, что копье ей чужое.Поставив копье в угол, кикимор стал чистить пригоревший чайник, что-тонепрерывно бормоча и изредка исподлобья взглядывая на Ирку. Валькирия долго неприслушивалась к его бормотанию. Наконец разобрала:

– Ох-ох… Горе какое! И что делать-то с хозяйкой, еслиона повторит путь той, первой? А ты давай, не упрямься, оттирайся!

– Эй, хватит болтать с чайником! Подойди сюда! –позвала его Ирка.

Антигон подошел. Чайник он волочил за собой.

– Хватит темнить! Может, скажешь, кто эта первая? Это оней Фулона запретила говорить Ламине, не так ли?.. Говори, не думай, что у тебяполучится отвертеться!

* * *

Эдя закончил работу поздно вечером. Когда он вышел избывшего бомбоубежища, давно сгустились сумерки. Добраться до метро Эдя неуспел. Едва он отошел на дюжину шагов, как в бок ему уткнулось что-то твердое.

– Шевельнешься – труп! Гони бумажник! Живо! –прошипел кто-то ему в ухо.

Сердце у Эди пропустило два такта, а после, с лихвойнаверстав, заколотилось как бешеное. Эдя скосил глаза и увидел высокогомужчину, закрывшего лицо воротником. «Наркоман!» – решил Хаврон.

– Не оборачивайся! Гони бумажник! У меня ствол! –вновь просипел голос.

– У меня нет бумажника. Деньги я храню вкармане, – сказал Хаврон.

Сколько именно денег он хранит в кармане, Эдя решил неуточнять. Тогда наркоман пристрелил бы его исключительно от обиды.

– Доставай! Ну!

Выигрывая время, Эдя полез в карман, однако не успел онничего нашарить, как наркоман вскинул руку с пистолетом на уровень головы инажал на курок. Щелк! Эдя увидел веселый синий огонек.

– Пук! Ты убит! – сказали Эде.

«Зажигалка!» – понял Хаврон.

Мужчина расхохотался, опустил воротник, и Эдя узнал своегознакомого Грошикова. Когда-то Грошиков работал мойщиком посуды в том же кафе,что и Хаврон, но довольно скоро поливать тарелки душем и играть в раковине всельскую запруду ему надоело, и он занялся «впариванием». Ходил по улице счемоданчиком, в котором лежали отвертки со встроенным фонариком, и «впаривал»их прохожим. Когда отвертки перестали брать, перешел на рулетки, про которыерассказывал, что на них помимо всего прочего можно спускаться с балкона.Предлагал покупателям проверить, но желающих было мало.

– Давай сюда! – мрачно сказал Эдя, протягиваяруку.

Пожав плечами, Грошиков сунул ему пистолет.