Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что п-происходит? — пролепетала самая молодая матка, белокурая Стэйси, беременная первый раз. Она изумленно моргала своими огромными глазищами, прижимаясь к мамаше Молли, как, впрочем, и все остальные наиболее молодые женщины.
— Не знаю, но, думаю, скоро все прояснится. Сохраняем спокойствие, девочки! — ответила Молли, напряженно вглядываясь в горизонт.
Вот стихли последние раскаты, и настала какая-то мертвая, неестественная тишина, в которой раздавалось лишь жалобные стоны охранника, скорчившегося в позе эмбриона. Он дёрнулся ещё раз и затих, напоследок с резким звуком опростав свой кишечник.
— Он что… мертвый? — прошептала Стэйси и ещё сильнее прижалась к мамаше Молли.
— Похоже, что так, — ответила та, тоже совершенно ничего не понимая.
Однако она заметила, что мысль о том, что охранник мертв, доставила ей радость. Причём радость не мимолетную, как бывало обычно — нет, радость эта росла в ней, крепла, поднимаясь все выше и выше, почти до степени ликования. То же самое, похоже, происходило и с другими женщинами.
Сам тот невероятный факт, что охранник умер, а они живы, возвращал мамашу Молли к ночным мыслям. И что-то подсказывало ей, что тут есть какая-то связь… И она боялась верить, что такая связь существует, и в то же время так страстно желала, чтобы это оказалось правдой, что руки её непроизвольно сжались в кулаки. Что-то настойчиво рвалось из неё наружу… И это что-то надо было непременно выпустить. Прямо сейчас.
И тогда она запела…
— Ооо, лулэ!
— Ооо, лулэ! — сразу подхватили остальные.
— Солнце встало и ветер подул, и развеял он мои сны…
— Ооо, лулэ! — подпевал дружный хор голосов.
— Сон мой плохой закончился, и я снова вижу солнце и небо чистой голубизны…
— Ооо, лулэ!
— И тепло мне, и есть у меня кусок хлеба, и одежда моя на мне…
— Ооо, лулэ!
— А значит, я просто порадуюсь солнцу и ветру и тому, что стою на земле…
— Ооо, лулэ!
И вдруг, будто повинуясь словам песни, дождь прекратился, а потом и сами серые тучи стали раздергиваться рваными прорехами, являя взору пятна голубого неба. Ещё миг — и на землю хлынул поток утренних солнечных лучей, преображая все вокруг… Голоса звучали все радостнее и громче, женщины хлопали и притопывали в ритм песни, двигали бедрами. Что это была за песня? Никто не знал. Она просто всегда была в их бараке. Одни женщины сменялись другими, а эта песня оставалась… И было ещё несколько других, таких же незатейливых. Обитательницы лагеря редко пели. Они даже и не знали, как это называется, и считали, что придумали это сами. В их тоскливой жизни эти вспышки непонятного веселья доставляли им удовольствие. Ибо всегда, при любых условиях, какими бы ужасными они ни были, остается место песне… Это удивительно и необъяснимо, но это так. Очевидно, суть человеческая таким образом ищет хоть маленькую отдушину в беспросветном мраке бытия…
На этот раз женщины пели с особенным чувством. Каждое слово вдруг наполнилось смыслом. И они действительно радовались солнечному теплу, и тому, что ещё живы и стоят ногами на земле, и что способны чувствовать свежесть утра, видеть голубое небо, вдыхать ароматы цветов, которые привольно растут тут, рядом, на созданной их руками клумбе… Все они были достаточно молоды, и естественная радость жизни, заглушаемая в них давящим, сковывающим страхом неизбежной смерти, вырвалась на волю точно вода из прохудившихся мехов. Они не думали о том, что будет с ними дальше, — они вообще не привыкли думать за себя, — но этот момент, выбивший их из привычной колеи, пробудил в их душах мечты и желания — смутные, невнятные, но необычайно сильные.
В таком состоянии можно натворить много, ибо невнятные желания толкают на импульсивные поступки. И тут крылась опасность…
Мамаша Молли почувствовала это интуитивно, так как от природы была неглупой женщиной. Кроме того, она была здесь лидером, к которому тянулись, которого уважали.
Когда песня была допета, она хлопнула в ладоши и сказала:
— Девочки мои! Мы не знаем, что произошло и что за сила поразила нашего мучителя, — она кивнула в сторону мертвого надсмотрщика, посмертно благоухающего самым отборным сортиром, — но я думаю, что скоро все прояснится. Поэтому ничего не предпринимаем и ждем наших чёрных нянек.
Вскоре няньки появились. Но они не отвечали на вопросы женщин. Они просто молча делали свою работу. Казалось, что они тоже ничего не знают.
Потом пришли чернокожие рабочие-женщины, деловито погрузили труп охранника на тележку и куда-то увезли.
И затем все шло своим чередом, словно бы ничего и не происходило, разве что на место умершего охранника нового так и не поставили, и это было странно.
Прошло три дня. Все это время Стэйси хвостиком ходила за мамашей Молли, бессознательно ища в ней хоть какую-то опору в этой непонятной ситуации.
Настало утро четвертого дня.
— Мамочка Молли, а можно у тебя кое-что спросить? — спросила Стэйси, заправляя свою постель.
— Спрашивай.
— Как ты думаешь, это то СОБЫТИЕ так подействовало на охранника, что с ним такое произошло?
— Ну, наверное…
— А почему тогда на нас оно не подействовало?
Все головы сразу повернулись в сторону мамаши Молли. Но ответа она не знала.
— По правде говоря, я понятия не имею…
— А я думаю, что нас хотят забрать отсюда! — вдруг звонко выпалила Стэйси. — Мне в ту ночь, перед тем, как все это произошло, снился сон! Прилетела большая белая птица с человеческой головой, и у неё было лицо мужчины… Только без бороды… И он сказал: «Не бойся меня, Стэйси, ты мне нужна». И голос у него был такой… ну, такой… странный, в общем… И я… я… представляете, не испугалась его!
Все женщины были столь поражены этим рассказом, что, бросив возиться с постелью, кольцом сгрудились вокруг Стэйси.
— Ну? И что дальше?
Стэйси, видя такое внимание, преисполнилась важности и, положив руки на пояс и выставив вперёд свой огромный живот, продолжила:
— А потом он укрыл меня своими крыльями и поднял в небо! И, знаете, так это было хорошо! Крылья были такие теплые… И сердце птицы-мужчины билось так: «Тук! Тук!» И
