стараешься сделать нас похожими на неведомых нам женщин твоего родного мира. От этого нам и сладко, и страшно.

Я вздохнул и ответил:

— Нельзя мне было вас ни убить, ни прогнать, и забыть тоже, потому что для меня это немыслимо. Ничего теперь не будет таким, как прежде, потому что Господь отдал весь этот мир в моё безраздельное ленное владение, и теперь все в нём будет вершиться исключительно моей волей. Теперь все добрые местные люди, а не только вы, четверо тут сидящих, стали моими людьми, членами одной большой семьи, которых мне надлежит любить холить и лелеять. Просто вы, Шарлин, Эйприл, Линда и Грейс, в первое мгновение оказались ко мне ближе всего, и поэтому ваша жизнь улучшилась первой. Но и остальных не минует чаша сия. Ответил я на твой вопрос, сестрица Шарлин?

— Да, брат, ответил, — сказала старшая из нареченных сестренок, утирая салфеткой слезу. — Мы очень благодарны тебе просто за то, что ты есть. Когда ты говоришь «сестрица Шарлин», у меня возникает такое же чувство, как у кошки, которую чешут за ушком, хочется выгнуть спинку и замурлыкать.

— А что, у вас тут ещё и кошка есть? — поинтересовалась Елизавета Дмитриевна.

— Да, есть, — подтвердила Шарлин, — только мы её прячем, то есть прятали, потому что мистер Эллисон не любил животных, и убил бы её, если бы увидел.

— Мистер Эллисон теперь в нигде, — назидательно произнесла моя жена, — поэтому можете больше её не прятать. Я, например, люблю кошек — в доме, где я родилась, их было несколько, и они считались равноправными членами семьи наравне с людьми.

— Да, — подтвердил я, — если ваша кошка ловит мышей и не попрошайничает кусочки возле стола, тогда и я не против её присутствия. А сейчас, милая, нам пора собираться, сегодня мы перегоняем «Неумолимый» из сорок первого года в семьдесят шестой, и ты должна при этом присутствовать. Положение обязывает.

— Знаешь что, мой дорогой, — сказала Лиза, вставая из-за стола, — я думаю, что девочек тоже надо взять с собой на «Неумолимый». Пока мы будем заниматься делами, в гипнопедическом кабинете им установят нормальный русский язык, чтобы мы могли общаться на нём, а не на этой ужасной американской версии аглицкой мовы, от которой у меня во рту оскомина.

— Да, Лизонька, — согласился я, — это ты хорошо придумала. А сейчас, девочки, встаем и идем с нами. Если жить по-новому, так на всю катушку.

Мир Мизогинистов, 28 июня 2020 года, утро, бывшее Царство Света, женский репродукционный лагерь в Шантильи (35 км к западу от Шайнин-Сити), барак для племенных маток

Мамаша Молли, 30 полных лет от роду, восьмой месяц беременности

Это было несколько дней назад, ещё до СОБЫТИЯ.

Корпус, где проходили медицинские осмотры, женщины называли «больничкой». Снаружи здание выглядело вполне благопристойно: чисто побеленные стены, крашеные двери и окна, а вокруг — клумбы с цветами. Внутри же все напоминало преддверие бойни: вымощенные кафельной плиткой полы, тусклый свет, проникающий через мутные оконные стекла. И ряд дверей вдоль стены. Там пахло карболкой и ещё чем-то тяжелым — то был запах страха и безнадежности. «Мамаш», которым предстоял осмотр, проводили в узкий коридор по пять голов, остальные ждали очереди у крыльца. Одетые в серые платья с чёрными вертикальными полосами, в таких же косынках и несъемных серебряных ошейниках, все они были беременны на поздних сроках. За серой дверью под номером четыре их ждал доктор Митчелл…

Женщины, над которыми витала обреченность, были молчаливы. Там, в этом кабинете за серой дверью, любая из них могла услышать приговор, даже та, что беременна второй-третий раз — такое изредка, но случалось. Все зависело от того, как доктор оценит состояние их репродуктивной функции. Доктор считал, что самые верные выводы можно сделать именно на этом сроке — между седьмым и девятым месяцем.

Доктор Митчелл был худой и высокий, с водянистыми глазами без всякого выражения. Тонкие губы его вечно были искривлены, а на впалых щеках, под скулами, лежали тёмные тени. Кожа его имела бледновато-желтый восковый оттенок. На его лысом черепе, прямо на макушке, ещё оставалось несколько рыжеватых волосинок, собирающихся в жалкое подобие чубчика. И это резко контрастировало с лохматой бородой то же цвета (подобное украшение на своём лице имели все «воины света»).

Чубчик лежал на лбу доктора точно приклеенный, потому что лоб этот всегда был влажным, независимо от температуры воздуха. Борода его при этом выглядела всклокоченной и неухоженной.

Влажными были и руки доктора Митчелла. Влажными и холодными… Мамаша Молли всякий раз непроизвольно вздрагивала, когда его длинные костлявые пальцы касались её живота. С той самой поры, когда Молли впервые, восемнадцатилетней крепкой девушкой, оказалась здесь, в резервации для маток, доктор Митчелл совершенно не менялся, разве что кожа его становилась все желтее, а глаза все водянистее.

Осмотр не причинял женщине боли, но последние года три она его жутко боялась. Боялась услышать, что она уже исчерпала свою детородную функцию и должна пойти на забой. Но у мамаши Молли было хорошее здоровье. И потому она умудрилась дожить до тридцати лет, что было большой редкостью. Многие её товарки отправлялись на забой гораздо раньше этого возраста… От ежегодных беременностей они чахли, слабели, и уже не могли качественно выполнять то, для чего были предназначены. И тогда их просто убирали из жизни, а тела их шли на пропитание.

Двенадцать детей выносила мамаша Молли, самая старая из маток-производительниц. Дюжину здоровеньких младенцев произвело на свет её щедрое чрево. Она была ветераншей материнства, профессионалом деторождения. Её роды всегда проходили без осложнений — среди женщин-производительниц это называлось «выплюнуть».

Собственно, проблемы при родах случались довольно редко. В матки-производительницы отбирали жестко: обязательно красивых, крепко сложенных, широкобедрых, с устойчивым иммунитетом, и непременно тех, на кого в четырнадцать лет при отборе на племя надевали широкий серебряный ошейник, которого были лишены и будущие наложницы, и уж тем более чернокожие няньки. Но все же случалось всякое… И если оно случалось, то и речи не могло быть о продолжении детородной деятельности — женщина тут же выбраковывалась и отправлялась на бойню.

Успешно справившись с предыдущими двенадцатью беременностями, мамаша Молли чувствовала, что эта, тринадцатая, будет последней. Она давалась ей тяжело — уставший от нещадной эксплуатации организм наконец взбунтовался и дал сбой. И мамаша Молли уже на третьем месяце испытала все то, чего всегда так боялась: и дикий токсикоз, и боли в пояснице. Потом началось выпадение волос. Она похудела, хотя старалась пихать в себя еду, несмотря на тошноту. Зубы её расшатались, стали портиться и