незаметными или невидимыми средствами, без использования материальной силы или формального авторитета» (OED). Отсутствие силы и формального авторитета отличает его от «власти» [power] в строгом смысле слова, для которой обе эти черты играют существенное значение, и приближает его к «гегемонии» у Грамши – к форме господства, при которой решающую роль играют «незаметные или невидимые средства» («молекулярный переход», упоминаемый в записи о «Гегемонии и демократии» в «Тюремных тетрадях»)[265].

Влияние как гегемония (ее аспект). Но что конкретно могут означать «незаметные средства» и «молекулярный переход» в таком месте, как Манчестер? «В деревне или маленьком торговом городе», пишет Аза Бриггс, «влияние» может основываться на «личном контакте» и на прочно установившейся «власти религии»; но по мере роста городов и «все более четкого деления на районы, где жил средний класс, и районы, где жили рабочие», его эффективность была фатально подорвана[266]. В городе вроде Манчестера были газеты, которые могли «фабриковать» (метафора Бриггс) всевозможные «мнения», но, по сравнению с силой личного контакта, мнения оставались поверхностными и неустойчивыми[267]. И поэтому в попытке воссоздать пространство для «влияния» «Север и Юг» обращает вспять эту историческую тенденцию: роман открывается рядом эпизодов, в которых на первый план выводятся различные «мнения» – о промышленности и сельском хозяйстве, классической культуре и полезных знаниях, господах и людях, но они оказываются неспособными предотвратить социальный кризис; и тогда после поразительной сцены, в которой в остальном тихая героиня рвет газету в клочки зубами[268], роман обращается к старой стратегии «личного контакта» как к единственно возможному решению индустриальной «проблемы». Триангулярному контакту, если быть точными: между промышленником Торнтоном и Маргарет Хейл («культурной буржуазией», которая является в романе медиатором), между Маргарет и (бывшим) членом профсоюза Хиггинсом и, наконец, для восстановления «личного общения между владельцем хлопкопрядильной фабрики и его рабочими», упомянутого у Паркинсона, – между Торнтоном и Хиггинсом. «Никакой институт, сколь угодно мудрый… не может связать один класс с другим так, как они должны быть связаны, – заявляет Торнтон ближе к концу романа, – если [они] не установят личный контакт между людьми, принадлежащими к разным классам. Такие отношения есть самое дыхание жизни»[269]. «И вы полагаете, что они могут помешать повторению забастовок?», – без обиняков спрашивает его собеседник. «Больший оптимист мог бы себе это вообразить, – отвечает Торнтон, – но я не оптимист… По моим самым оптимистическим ожиданиям, они могут сделать забастовки не столь ядовитым источником ненависти, каковыми они до сих пор были»[270]. Перестанут быть ядовитым источником ненависти… Вот как рассказчик описывает новое положение дел:

И так возникло это общение, которое может и не привести к предотвращению всех будущих столкновений во мнениях и поступках, но которое, когда представился случай, как бы то ни было позволило бы хозяину и рабочему смотреть друг на друга с гораздо большей ясностью и симпатией и относиться друг к другу гораздо терпимее и добрее[271].

Хотя возможно… как бы то ни было позволило бы <…> с большей ясностью <…> терпимее… Нелегко установить, что именно делают «влияние» и «общение». «Хозяин» и «работник» – по-прежнему хозяин и работник, и их «будущие столкновения» по-прежнему вполне возможны; единственная разница – эти наречные обороты «как бы то ни было», «с большей ясностью», «терпимее и добрее» – которые покрывают патиной добродетели жестокую реальность общественных отношений. Так что Рэймонд Уильямс был прав, когда отвергал эпилог романа Гаскелл как «то, что мы теперь называем „улучшением человеческих отношений в индустрии“»[272]; но если это верно, следует также отметить, как плохо работает это идеологическое разрешение конфликта. Какая извилистая глагольная конструкция: повествовательное прошедшее время (и так возникло) – отрицательное будущее (может и не привести) – прошедшее время, подвешенное между изъявительным наклонением и условным (когда представился случай) – и второе, вдвойне сомневающееся, сослагательное (как бы то ни было позволило бы хозяину). Мы достигли идеологического «тезиса» романа, а предложение не может выбрать между настроением реальности и чистой возможности. В еще одном пассаже о силе влияния мы читаем: «Однажды столкнувшись лицом к лицу с индивидом из масс вокруг него и (заметьте) вне характера хозяина и работника, в первую очередь, все они начали признавать, что „у нас у всех одно человеческое сердце“»[273]. Здесь, удивительным образом, язык еще более «закрученный»: предложение начинается в третьем лице единственного числа («из масс вокруг него), затем происходит переход к императиву второго лица (заметьте), по-видимому, весьма неуклюже обращенному к читателю, затем появляется третье лицо множественного числа (все они начали), а в конце одинокий вордсвортовский деревенский попрошайка превращается в коллективную общность индустриальной Англии (у нас у всех). Слова прямо-таки отказываются подчиняться политике Гаскелл: если предыдущее предложение не могло выбрать между реальным и возможным, это даже не в состоянии решить, какое у него подлежащее, при этом его тон бесцельно блуждает между сообщением, заповедью и сентиментальностью.

«Воображаемое разрешение реальных противоречий» – знаменитая формула идеологии у Альтюссера; но эти неуклюжие периоды, полные какофонии, – противоположность разрешения. И все-таки «Север и Юг» считается самым умным индустриальным романом, и влияние – настоящий центр его притяжения: таким образом, его неспособность наделить его интеллигибельным смыслом – знак более обширной проблемы, вызванной невозможностью представить, как «духовная и нравственная гегемония», если воспользоваться еще одним выражением Грамши[274], может конкретно осуществиться в новом индустриальном обществе. В следующем разделе мы уменьшим масштаб нашего анализа и поищем «невидимые средства» его распространения на действительно «молекулярном» уровне.

6. Проза V: викторианские прилагательные

Для книги, болезненно зацикленной на практической жизни, бестселлер Сэмюэля Смайлза «Самопомощь» (1859) имеет странную фиксацию на прилагательных. Неудача, читаем мы в предисловии, – «лучшая дисциплина настоящего работника, потому что она стимулирует его возобновленные усилия, взывает к его лучшим способностям…»[275]. Такое впечатление, что Смайлз не может подумать о существительном, чтобы сразу не приклеить к нему определение: терпеливая цель, сосредоточенная работа, непоколебимая честность, солидная репутация, усердная рука, энергичные работники, сильный практичный человек, неослабное упорство, мужественное английское обучение, мягкое принуждение…

Поначалу я подумал, что это навязчивая идея только Смайлза. Затем мне на глаза стали попадаться толпы прилагательных в каждом викторианском тексте, который я читал. Не натолкнулся ли я случайно на стилистический секрет этой эпохи? Программа-анализатор грамматики, исследовала 3500 романов из «Стэнфордской литературной лаборатории» и вынесла свой вердикт: нет. Викторианцы использовали прилагательные не чаще, чем другие писатели XIX века, частотность слегка колебалась в течение столетия в узком диапазоне 5,7–6,3 % (хотя у Смайлза она действительно была выше 7 %). Но если эта количественная гипотеза была очевидным