середины столетия или власти, если говорить шире.

Если под викторианством имеется в виду способ избегать разговоров о капитализме, работа, проделанная за последние сорок лет, представляется мне вполне целесообразной. Но очевидно, что идея данной главы в том, что эта концепция все еще может многое предложить для критического анализа власти. Во-первых, нам следует «изъять» викторианство из хода британской истории и поместить его в сравнительный контекст буржуазной Европы XIX века. Это не означает, что нужно «экспортировать» это понятие в другие страны, как это сделал Питер Гэй в «Буржуазном опыте», получив сомнительный результат викторианской (половины) Европы. Для меня викторианство остается отличительной британской чертой, но в смысле специфического ответа Британии на общеевропейские проблемы. Национальная специфика сохранена, но только как один возможный исход исторической матрицы, и викторианство становится темой для компаративистов в той же мере, что и для специалистов по викторианству.

Специфика, разумеется, связана с первенством Британии в капитализме XIX века, которое сделало викторианство первым примером культурной гегемонии в современной истории. «Приходит к каждому момент, – говорит Мариамна в великой трагедии Хеббеля [ «Ирод и Мариамна»], что тот, кто ведет его звезду, уступает ему/ поводья. Ужасно то лишь/ что никто не знает, когда он наступает…». Для буржуазии этот критический момент наступил в Британии середины XIX века, и выбор, который был тогда сделан, уникальным образом способствовал подрыву «реалистических» (Маркс) или «расколдованных» (Вебер) репрезентаций современности. Вспомним стилистические приемы, обсуждавшиеся в этой главе: «нарративная» мотивация сексуального желания, синтаксическое заключение в скобки неудобной правды, украшение сегодняшней мощи древним правом, переписывание общественных отношений как этических, метафорический покров, наброшенный прилагательными на реальность. Столько способов сделать мир «полным смысла» (или, скорее, не бессмысленным, если так можно выразиться). Смысл становится важнее точности – гораздо важнее. Если ранний буржуа, если так можно выразиться, был человеком знания, викторианская смесь запирательства и сентиментальности превратила его в существо, боящееся знания и ненавидящее его. Именно с этим существом нам предстоит сейчас познакомиться.

8. «Кто ж знание не почитает?»

«Школьные дни Тома Брауна»: роман, выбранный Edinburgh Review для размышлений о «серьезном». «Сказать ли ему… что он послан в школу, чтобы сделаться хорошим ученым?» – задается вопросом сквайр Браун, когда его сын готовится отбыть в школу Рэгби. «Да, но его не за этим отправляют в школу», – поправляет он сам себя. Дело не в «древнегреческих частицах или дигамме», нет, «вот бы он стал смелым, полезным, правдивым англичанином, джентльменом и христианином, это все, чего я хочу»[286]. Смелый, искренний, джентльмен и христианин – вот для этого и существует Рэгби. И директор школы (настоящий, не вымышленный) соглашается: «То, к чему мы здесь должны стремиться, – говорит он Старшим Мальчикам, которым хотел бы делегировать свою власть, – это, во-первых, религиозный и моральный принцип; во-вторых, джентльменское поведение; в-третьих, интеллектуальная способность». В-третьих, интеллектуальная способность. «Вместо того чтобы вбивать в голову моему сыну эту [физическую] науку, – добавляет он в момент откровенности, – я бы с удовольствием согласился с тем, что он будет считать, будто это Солнце вращается вокруг Земли»[287].

Солнце вращается вокруг Земли. К счастью, у ученика Тома Брауна хватает здравого смысла, и все же, когда в конце романа его спрашивают, что он хочет вынести из Рэгби, он понимает, что не знает; а затем говорит: «Я хочу быть отличником в крикете и футболе и во всех других играх <…> хочу доставлять удовольствие Доктору и хочу унести с собой ровно столько латыни и греческого, сколько мне понадобится, чтобы достойно пройти через Оксфорд»[288]. Спорт, затем одобрение Доктора, наконец, в последнюю очередь, «ровно столько» знаний, сколько их может понадобиться для следующего формального цикла образования. По крайней мере в одном Сквайр, Доктор и Мальчик полностью согласны друг с другом: знание находится в самом низу образовательной иерархии. Это первая черта викторианского антиинтеллектуализма, берущая начало в военно-христианском мировоззрении старой элиты и получившая новую жизнь в середине века благодаря ее престижным учебным заведениям (а позднее и карьерам в империи). Но это не единственная сила, оказывающая давление в этом направлении. Карлейль пишет в «Прошлом и настоящем»: «Как приятно видеть <…> этого толстокожего Человека Практики, по-видимому, бесчувственного, может быть, сурового, почти тупого, – когда сопоставишь его с каким-нибудь легким, ловким Человеком Теории»[289], и почти тупому Человеку Практики понадобится не так уж много времени на то, чтобы заткнуть за пояс своего ловкого соперника[290]. «Гений может не пригодиться, – добавляет Смайлз в главе, названной «Прилежание и упорство»[291], что же до «школ, академий и колледжей», то они тоже переоценены, гораздо лучше «ежедневное воспитание жизнью, которое получают дома, на улице, за прилавком, в мастерских, за плугом или за ткацким станком, в конторе или на фабрике»[292].

Мастерские и ткацкие станки вместо школ и академий. «Промышленная революция мало чем была обязана научному знанию», замечает Хогтон, и, как следствие, «сам успех ранней технологии вместо того, чтобы поощрять научные исследования, укреплял антиинтеллектуализм, присущий деловому складу ума»[293]. Антиинтеллектуализм – это «антисемитизм бизнесменов», вторит ему Ричард Хофштадтер, проследивший эту тенденцию от викторианской Британии до послевоенной Америки[294]. Но это, однако, уже не добродушное варварство сквайра Брауна с его древнегреческими частицами и дигаммой; индустриальное общество нуждается в знании, но оно ему нужно, только если это полезное знание. Опять это слово: боевой клич викторианцев, от «Общества по распространению полезных знаний» до слов промышленника в «Севере и Юге» («Любой, кто может читать и писать, наравне со мной владеет по-настоящему полезным знанием»)[295], «Идеи университета» Ньюмэна («умственная культура отчетливо полезная»)[296], коварного замечания Бэджета о Скотте – «ни у одного другого человека не было столь полезного интеллекта»[297] – и многих, многих других; следуя за знанием, как тень, «полезное» превращает его в инструмент: перестав быть самоцелью, знание с помощью этого прилагательного резко сворачивает в сторону предопределенной функции и ограниченного горизонта. Полезное знание или знание без свободы.

Мы рассмотрели «прозаическую» и популярную часть викторианского спектра. А теперь обратимся к Теннисону:

Who loves not Knowledge? Who shall rail

Against her beauty? May she mix

With men and prosper! Who shall fix

Her pillars? Let her work prevail.

Кто ж Знание не почитает?

Ты устоять пред ним сумей!

Пусть обитает средь людей

И неизменно побеждает![298]

«Кто ж Знание не почитает?» Однако: