вдвоем между Москвою и селом Вороновым, где Ростопчина всегда проводила лето, как она, прислонясь головою в угол кареты и устремив неподвижный взор в пространство, начинала сочинять стихи, а вечером или же на другой день прямо записывала их». Языков предпочитал Ростопчиной ее соперницу Каролину Павлову, у которой «стих не бабий». Из ростопчинских же стихотворений этого периода были популярны «Русские женщины» (1855) со строками:Мы носим на оборке бальной Оброк пяти, шести семей.

Это двустишие стало крылатым.

Последним трудом поэтессы стал прозаический перевод на французский язык послания Пушкина «В Сибирь», который она сделала по просьбе Александра Дюма (это стихотворение не было напечатано и еще долго не могло быть напечатано в России).

После смерти Ростопчиной в 1858 году Вороново было продано. Поменяв ряд владельцев, усадьба в конце XIX века перешла к Шереметевым. Последний раз упоминание Воронова мы находим в стихах Полонского. По приглашению нового владельца П. С. Шереметева старый поэт приезжал сюда в 1893 году. Он одним из немногих остался верен памяти уже основательно забытой поэтессы и надеялся, что придет время, когда ее произведения вновь зазвучат.

Мысли вычитанной Не хочу вписать. Рифмой выточенной Не к чему блистать. Стиха кованого Я люблю огонь — То из Воронова Ростопчинский конь. Стих, исследующий Глубину идей — Конь, не ведающий Кучерских плетей.

Полонский владел не только пером, но и кистью. Его последняя живописная работа — этюд центральной аллеи парка в Воронове.

Новые хозяева значительно перестраивают усадьбу. Главный дом стал напоминать своим внешним видом какой-нибудь из московских вокзалов — Павелецкий или Рижский. Но и в таком виде до наших дней Вороново не дошло. В 1949 году главный дом опять был перестроен, и, откровенно говоря, к лучшему: он вновь стал похож на характерную усадебную постройку 20–30-х годов XIX века.

Таково прошлое этого удивительного уголка Подмосковья…

Две эпохи в жизни Аксакова

Аксаково

Писательская физиономия Сергея Тимофеевича Аксакова своеобразна. Всё написанное им — это мемуары. Он не позволял себе ничего выдумывать, как бы ощущая себя лишенным творческого воображения. Тем не менее воспоминания Аксакова представляют собой на редкость яркую картину отечественной жизни с конца XVIII века до середины века XIX.

Дед писателя гордился своим старинным дворянством, восходящим к знатному варягу Шимону, верой и правдой служившему Ярославу Мудрому. Его имя увековечено в Киево-Печерском патерике, поскольку Шимон, к тому времени принявший православие, пожертвовал большие деньги монастырю. Он стал родоначальником ряда дворянских родов, в том числе Воронцовых и Вельяминовых. Однако писателю уже в молодости всё это представлялось глухим фамильным преданием. Он нигде не упоминает даже имени своего легендарного первопредка — лишь обмолвился в «Семейной хронике» о каком-то «варяжском князе».

Дед писателя Степан Михайлович Аксаков почувствовал себя неуютно в родовом поместье Симбирской губернии. Ему стало попросту негде развернуться и дать простор своему беспокойному характеру. Некогда пращуры владели обширными землями, дарованными царями за верную службу; но со временем их потомство росло, множилось и владения дробились. Четкого размежевания не было, и это порождало бесконечные ссоры. Такое положение, естественно, было не по душе энергичному, решительному помещику. Ходили слухи, что в только что образованном Уфимском наместничестве можно с легкостью купить у башкир чуть ли ни целые княжества. Цена исчислялась несколькими баранами. У Степана Михайловича слово с делом не расходилось, и он отправился за Волгу на разведку.

В «Семейной хронике» писатель рисует всесторонний портрет своего деда:

«Степан Михайлович Багров, так звали его, был не только среднего, а даже небольшого роста; но высокая грудь, необыкновенно широкие плечи, жилистые руки, каменное, мускулистое тело обличали в нем силача. В разгульной юности, в молодецких потехах, кучу военных товарищей, на него нацеплявшихся, стряхивал он, как брызги воды стряхивает с себя коренастый дуб после дождя, когда его покачнёт ветер… Природный ум его был здрав и светел. Разумеется, при общем невежестве тогдашних помещиков и он не получил никакого образования, русскую грамоту знал плохо; но, служа в полку, еще до офицерского чина выучился он первым правилам арифметики и выкладке на счетах, о чем любил говорить даже в старости… Вышед в отставку, несколько лет жил он в своем наследственном селе Троицком, Багрово тож, и сделался отличным хозяином. Он не торчал день и ночь при крестьянских работах, не стоял часовым при ссыпке и отпуске хлеба; смотрел редко, да метко, как говорят русские люди… Скоро крестьяне его пришли в такое положение, что было не на кого и не за что рассердиться».

Поездка была успешной. Земли были куплены на берегу Бугуруслана в сорока верстах от города того же названия. Крестьяне, которых надлежало переселить, сначала роптали. Но уже через год урожай на новых плодородных почвах показался им баснословным, и брожение прекратилось. Приобретенное поместье назвалось Знаменским, но в просторечии Новым Аксаковым; прежнее Троицкое Симбирской губернии стало Старым Аксаковым. Расстояние между ними было четыреста верст.

Места были сказочные. В своих воспоминаниях писатель не в состоянии сдержать восторг:

«Что за угодье, что за приволье было тогда на этих берегах! Вода такая чистая, что даже в омутах, сажени в две глубиною, можно было видеть на дне брошенную медную денежку! Местами росла густая урема[73] из березы, осины, рябины, калины, черемухи и чернотала, вся переплетенная зелеными гирляндами хмеля и обвешанная палевыми кистями его шишек; местами росла тучная высокая трава с бесчисленным множеством цветов, над которыми возносили верхи свои душистая кашка, татарское мыло (боярская спесь), скорлазубец (царские кудри) и кошачья трава (валериана). Бугуруслан течет по долине; по обеим сторонам