пчела» поэтесса опубликовала стихотворение «Насильный брак» (с посвящением Адаму Мицкевичу). Цензура просмотрела его аллегорический смысл, но вскоре (не без участия автора) он был расшифрован. Ростопчина «насильным браком» едко назвала правительственную политику русификации Польши. В стихотворении старый барон обрушивается с обвинениями в адрес своей молодой жены:Ее я призрел сиротою, И разоренной взял ее, И дал с державною рукою Ей покровительство мое; Одел ее парчой и златом, Несметной стражей окружил, И, враг ее чтоб не сманил, Я сам над ней стою с булатом… Но недостойна и грустна Неблагодарная жена! Я знаю — жалобой, наветом Она везде меня клеймит; Я знаю — перед целым светом Она клянет мой кров и щит, И косо смотрит, исподлобья, И, повторяя клятвы ложь, Готовит козни, точит нож, Вздувает огнь междоусобья; И с ксендзом шепчется она, Моя коварная жена!..

На эти обвинения жена отвечает:

Он говорить мне запрещает На языке моем родном, Знаменоваться мне мешает Моим наследственным гербом; Не смею перед ним гордиться Старинным именем моим И предков храмам вековым, Как предки славные, молиться… Иной устав принуждена Принять несчастная жена. Послал он в ссылку, в заточенье Всех верных, лучших слуг моих; Меня же предал притесненью Рабов — лазутчиков своих, Позор, гоненье и неволю Мне в брачный дар приносит он — И мне ли ропот запрещен? Еще ль, терпя такую долю, Таить от всех ее должна Насильно взятая жена?..

Николай I пришел в ярость. Он даже публично приказал Ростопчиной покинуть придворный бал, на который та осмелилась явиться. После этого скандала, когда все двери большого света перед ней закрылись, поэтесса с мужем безвыездно живет в Москве и каждое лето проводит в Воронове.

В Москве Ростопчина сразу же задалась целью создать собственный салон. В своем доме на Садовой Кудринской по субботам она собирала весь «творческий актив» первопрестольной: Писемского, Полонского, Погодина, «молодую редакцию „Москвитянина“» (Островского, Мея, А. Григорьева), Щербину, актеров — Щепкина, Садовского, Самарина, скульптора Рамазанова, журналиста-архивиста Бартенева. Из литераторов прошлой эпохи «ростопчинские субботы» посещали Загоскин, Павлов, Соболевский; из заезжих петербуржцев — Григорович, Тургенев, Майков. Желанным гостем был Ф. И. Тютчев, которого Ростопчина настойчиво приглашала в Вороново (Тютчев приходился ей дальней родней). Поэт отвечал ей искренней симпатией, но принять приглашение у него никогда не хватало времени (о чем он не раз сетовал). Но все-таки однажды, пусть мысленно, «во сне», Тютчев оказался в Воронове. В 1850 году он так ответил Ростопчиной на одно из ее писем:

Как под сугробом снежной лени, Как околдованный зимой Каким-то сном усопшей тени Я спал зарытый, но живой… Но этот сон полумогильный Как надо мной не тяготел, Он сам же, чародей всесильный, Ко мне на помощь подоспел. Приязни давней выраженья Их для меня он уложил — И в музыкальные виденья Знакомый голос воплотил… Вот вижу я, как бы сквозь дымки, Волшебный сад, волшебный дом — И в замке феи-невидимки Вдруг очутились мы вдвоем!

Очень скоро стало очевидным, что Ростопчина не имела необходимых качеств для трудной роли хозяйки салона. Она не умела объединять литературные партии. В Москве происходили баталии западников и славянофилов. Западники казались ей противниками национальных устоев; о славянофилах она писала в письме А. В. Дружинину: «Они сочинили нам какую-то мнимую древнюю Русь, к которой они хотят возвратить нас, несмотря на ход времени и просвещенья». В конце концов, Ростопчина была вынуждена с горечью признать, что она — человек прошедшей эпохи:

Я разошлася с новым поколеньем, Прочь от него идет стезя моя; Понятьями, душой и убежденьем Принадлежу другому миру я… Сонм братьев и друзей моих далеко — Он опочил, окончив песнь свою. Немудрено, что жрицей одинокой У алтаря пустого я стою!

К середине 1850-х годов поэтическая продукция Ростопчиной действительно казалась уже вчерашним днем. Многословие раздражало, «пушкинская гладкость» была старомодной. Вот как брат поэтессы С. П. Сушков описывает ее творческий процесс: «Нередко случалось ей складывать в уме длинные стихи в несколько страниц, которые позднее, на досуге, она записывала быстро и без остановки, точно как бы под диктовку. Я бывал иногда свидетелем, во время наших поездок с нею