вполне способен испытать подлинное счастье от победы в войне с этой бациллой. Удовольствия, аналогичные тем, которые прельщают моего садовника, доступны, если брать их эмоциональную составляющую, большинству высокообразованных людей. Образование вносит отличие только применительно к деятельности, посредством которой достигаются эти удовольствия. Ведь удовольствия от достижения подразумевают преодоление трудностей, причем таких, с которыми успех не выглядит заранее гарантированным, пусть в конце концов все обычно заканчивается хорошо. Это, пожалуй, главная причина того, почему недооценка собственных способностей может служить источником счастья. Человек, который недооценивает себя, постоянно удивляется своим успехам, тогда как тот, кто склонен себя переоценивать, не менее часто поражается своим неудачам. В первом случае сюрпризы приятны, во втором – неприятны, и потому разумно не слишком себя превозносить, но и не скромничать чересчур при новых начинаниях.

Что касается наиболее образованных слоев общества, самыми счастливыми среди них в наше время являются люди науки. Большинство самых выдающихся из них эмоционально тяготеет к простым удовольствиям и получает от работы удовлетворение столь глубокое, что оно сопоставимо с наслаждением от еды и даже от брака. Художники и литературные деятели считают de rigueur[65] быть несчастными в браке, но люди науки довольно часто радуются старомодному домашнему блаженству. Причина в том, что возвышенная часть их разума целиком поглощена работой и не вторгается в те области, где ей по определению нечего делать. В своей работе они счастливы благодаря тому, что в современном мире наука прогрессивна и могущественна, а ее значимость не ставится под сомнение ни самими учеными, ни прочей публикой. Следовательно, им ни к чему сложные эмоции, ведь и более простые эмоции не встречают сопротивления. Сложность эмоций подобна пене на поверхности реки. Пена возникает у препятствий, которые нарушают плавный ход течения. Пока жизненной энергии ничто не препятствует, не появляется даже ряби, и мощь этой энергии не видна стороннему наблюдателю.

В жизни человека науки реализуются буквально все условия счастья. У него есть занятие, подразумевающее использование его способностей в полной мере, и он добивается результатов, которые видятся важными не только ему, но и широкой публике, пусть та не в состоянии их понять. Здесь ученому везет больше, чем художнику. Когда публика не понимает картину или стихотворение, она приходят к выводу, что это плохая картина или плохое стихотворение. Если же она не понимает теорию относительности, то заключает (справедливо), что ей недостает образованности. Потому Эйнштейна хвалят и уважают, тогда как лучшие художники прозябают в нищете, а сам Эйнштейн счастлив, тогда как художники несчастны. Очень немногие люди способны стать по-настоящему счастливыми, если жизнь состоит из постоянного самоутверждения и борьбы со скептицизмом человеческой массы, – разве что они предпочтут замкнуться в пределах узкого круга посвященных и забыть о неприветливом внешнем мире. У человека науки нет необходимости обзаводиться кружком присных, ибо о нем хорошо думают все, кроме его коллег. Напротив, художник оказывается перед мучительным выбором: либо презирать, либо самому оказаться презираемым. Если он выберет первое, то навлечет на себя иную беду, и все будет определяться тем, достаточно ли у него душевных сил, чтобы равнодушно взирать на мир свысока. Так бывает, впрочем, не всегда и не везде. Порой даже о художниках, даже о молодых, думали хорошо. Папа Юлий II, сурово обращаясь с Микеланджело[66], вовсе не считал, что тот не способен писать картины. А современный миллионер, даже осыпая благодеяниями пожилых художников, утративших творческую искру, отнюдь не думает, что их труд столь же значим, как его собственный. Возможно, эти обстоятельства как-то связаны с тем фактом, что художники в среднем несчастнее людей науки.

Думаю, следует признать, что наиболее развитые молодые люди в западных странах страдают от той разновидности несчастья, которая проистекает из невозможности сполна реализовать в работе свои таланты. Но в странах восточных ситуация иная.

Интеллектуальная молодежь в России на сегодняшний день, вероятно, счастливее, чем где-либо еще в мире. У них есть новый мир, который они продолжают творить, и горячая вера, в соответствии с которой они творят. Старшее поколение ушло (погибло, умерло от голода, очутилось в изгнании или было устранено каким-то другим образом), так что оно не в силах, в отличие от западных стран, принуждать молодежь к выбору между причинением вреда и ничегонеделанием. Искушенному жителю Запада вера русской молодежи может показаться грубой, но, в конце концов, какие тут возможны возражения? Они создают новый мир по своему усмотрению; этот новый мир, когда он будет создан, почти наверняка сделает среднестатистического русского счастливее, чем он был до революции. Быть может, это не тот мир, в котором был бы счастлив искушенный западный интеллектуал, но ведь искушенному западному интеллектуалу не обязательно в нем жить. Поэтому с практической точки зрения вера молодых русских обоснована, и осуждать ее как грубую бессмысленно (такое осуждение обречено оставаться сугубо теоретическим).

В Индии, Китае и Японии внешние обстоятельства политического толка вмешиваются в счастье молодой интеллигенции (intelligentsia), но там нет тех внутренних преград, какие существуют на Западе. Ведется деятельность, которую молодежь считает важной, и, пока эта деятельность успешна, молодежь счастлива. Они чувствуют, что играют немалую роль в национальной жизни, и ставят перед собой цели – труднодостижимые, но все же реализуемые. Цинизм, распространенный среди высокообразованных юношей и девушек на Западе, возникает из сочетания комфорта и бессилия. Последнее внушает ощущение, будто всякие усилия бесполезны, а комфорт снижает болезненную остроту этого ощущения до приемлемого. Повсюду на Востоке университетские студенты вправе ожидать, что их влияние на общественное мнение будет сильнее, чем на современном Западе, но у них гораздо меньше возможностей, нежели на Западе, обеспечить себе надежный доход. Ни бессильные, ни погрязшие в комфорте, они становятся реформаторами или революционерами, а не циниками. Счастье реформатора и революционера зависит от состояния общества, но даже на плахе, пожалуй, такой человек счастливее, нежели суждено привычному к комфорту цинику. Помнится, мою школу навестил молодой китаец, который собирался по возвращении домой организовать аналогичное учреждение в реакционной[67] части Китая. Он честно признался, что ему, скорее всего, отрубят голову, но от него все-таки исходило тихое счастье, и мне оставалось лишь завидовать.

Впрочем, не стану утверждать, что эти возвышенные виды счастья являются единственно возможными. Они в действительности доступны лишь избранному меньшинству, так как требуют наличия способностей и широты кругозора, которые по определению есть далеко не у всех. Не только выдающиеся ученые получают удовольствие от работы, не только ведущие государственные деятели наслаждаются, отстаивая тот или иной шаг. Удовольствие от работы доступно всем, кто в состоянии развить в