мы уже знакомились. Это одно из преимуществ аристократии, ибо в обществе, где статус человека определяется его происхождением, допускается причудливое и прихотливое, скажем так, поведение. В современном мире мы теряем этот источник социальных свобод, поэтому становится насущнее осознание опасности единообразия. Нисколько не утверждаю, что люди преднамеренно должны вести себя эксцентрично; это столь же скучно, как и однообразие. Я лишь хочу сказать, что людям надлежит вести себя естественно, что нужно следовать своим спонтанным побуждениям, пока те не угрожают всерьез общественному благу.

В нашем мире, благодаря скорости перемещений, люди менее зависимы, нежели ранее, от своих ближайших (географически) соседей. Те, у кого есть машина, могут считать соседом любого человека, проживающего в двадцати милях от них. Поэтому у них куда больше возможностей, чем в прежние времена, самим выбирать себе приятелей. В любом относительно плотно населенном районе человеку категорически не повезет, если он не сумеет найти близкую душу в пределах двадцати миль от своего жилья. Необходимость лично знать ближайших соседей в крупных центрах населенности умерла, но до сих пор существует в малых городах и в сельской местности. Она, к слову, сделалась нелепицей ввиду того, что уже исчезла потребность в зависимости от ближайших соседей. Все чаще и чаще люди выбирают себе приятелей по душевному сходству, а не в силу географической близости. Контакты с людьми, чьи вкусы и мнения схожи с твоими собственными, способствуют обретению счастья. Можно ожидать, что социальное взаимодействие будет развиваться в этом направлении и что тем самым одиночество, нынешняя беда стольких «антиобщественных» людей, сократится до почти полного исчезновения. Несомненно, это увеличит количество счастья, а заодно уменьшит то садистское удовольствие, которое сегодня «правильные» люди получают от преследования «неправильных». Впрочем, не уверен, что нас должно заботить сохранение этого удовольствия в неизменном виде.

Страх перед общественным мнением, подобно всем прочим формам страха, оказывает гнетущее воздействие и препятствует росту. Трудно рассчитывать на достижение какого-либо величия, когда такой страх достаточно велик, и невозможно обрести ту свободу духа, какая требуется для подлинного счастья; ведь для счастья важно, чтобы образ жизни определялся затаенными устремлениями, а не случайными вкусами и мнениями тех, кому случилось быть нашими соседями или даже родичами. Страх перед ближайшими соседями сегодня, несомненно, меньше, чем ранее, зато возникла новая разновидность страха – а именно боязнь того, что могут написать в газете. Этот страх не менее губителен, чем слухи в эпоху средневековой охоты на ведьм. Когда газеты делают кого-либо козлом отпущения, хотя жертвой может быть совершенно безобидный человек, результат оказывается поистине чудовищным. К счастью, этой участи большинство людей избегает вследствие своей неприметности, но по мере того как публичность делается все более изощренной, опасность подвергнуться этой новой форме социального преследования неумолимо возрастает. Ситуация слишком серьезна для того, чтобы от нее отмахнуться, и что бы мы ни думали о великом принципе свободы прессы, нужно, полагаю, четко обозначить пределы допустимого – четче, нежели в существующих законах о клевете; следует запретить любые нападки, которые делают жизнь невинных жертв невыносимой, даже если эти жертвы действительно сказали и сотворили нечто такое, что, обнародованное злонамеренно, окружило их дурной славой. А полное исцеление от этого недуга обеспечит только повышение уровня терпимости в нашем обществе. Лучший же способ повысить терпимость заключается в том, чтобы увеличивать число по-настоящему счастливых индивидов, которым будет ни к чему причинять боль ближним.

Часть II

Условия счастья

Глава 10

Возможно ли счастье?

До сих пор мы обсуждали человека несчастного; теперь перед нами встала более приятная задача: обсудить человека счастливого. Беседы с друзьями и книги, сочиненные некоторыми моими друзьями, почти убедили меня в том, что в современном мире счастье едва ли достижимо. Однако мне кажется, что такая точка зрения может быть опровергнута при интроспекции, путешествиях за границу и внимательном выслушивании моего садовника. Несчастья моих литературных друзей я рассмотрел в предыдущих главах; далее же я хочу обозреть счастливые истории и познакомить читателя с теми счастливыми людьми, с которыми мне довелось столкнуться в жизни.

Счастье бывает двух видов, хотя, конечно, между ними имеются промежуточные ступени. Те виды, которые предлагается различать, можно обозначить как счастье простое и затейливое, или как животное и духовное, или как счастье сердца и счастье ума. Какое именно обозначение в итоге мы выберем из этих альтернатив, зависит, конечно, от гипотезы, требующей доказательства. На данный момент у меня нет намерения что-либо доказывать, я лишь описываю положение дел. Быть может, простейший способ охарактеризовать указанное различие двух видов счастья состоит в том, чтобы отметить, что одно из них доступно всем людям без исключения, а второе достижимо лишь для тех, кто умеет читать и писать. Мальчишкой я знавал человека, который буквально лучился счастьем, а занимался он тем, что копал колодцы. Он был высоченного роста и мог похвастаться огромными мышцами; он не умел ни читать, ни писать и впервые услышал о выборах в 1885 году, когда получил право голосовать. Его счастье проистекало не из каких-то интеллектуальных источников, не опиралось на веру в естественное право или в совершенство человеческой породы, не предусматривало ни общественного владения общественными учреждениями, ни окончательного торжества доктрины адвентистов Седьмого дня[61] или любого иного вероучения, необходимого, по мнению интеллектуалов, для наслаждения жизнью. Его вполне устраивали физическая сила, наличие работы и потребность в преодолении сопротивления не столь уж стойких преград, то есть земли и камня. Счастье моего садовника – приблизительно той же разновидности: он ведет непрерывную войну с кроликами, о которой высказывается в духе рассуждений Скотленд-Ярда о большевиках[62] (по его словам, это темные силы, хитроумные и свирепые, и он убежден, что им надлежит противопоставлять хитрость, не уступающую их собственной). Подобно героям Вальгаллы, которые каждый день охотятся на чудесного вепря и убивают его, но наутро он снова жив и здоров[63], мой садовник готов разить врагов без страха, что на следующий день они появятся снова. Хотя ему уже за семьдесят, он трудится день напролет и проезжает на велосипеде шестнадцать миль по холмам, когда едет на работу или с работы; при этом его радость неиссякаема, пусть ее обеспечивают исключительно «зловредные кролики».

Мне наверняка возразят, что эти простые удовольствия не для утонченных людей вроде нас с вами. Какую радость нам принесет война со столь ничтожными существами, как кролики? На мой взгляд, довод крайне спорный. Кролик намного больше бациллы желтой лихорадки[64], однако человек