Нормальная жизнь пошла вверх тормашками, такой кавардак, что сам черт ногу сломит. Возникает ощущение, что какой-то безумный великан, выкрикивая непонятные заклинания, неуклюжими лапами пытается переделать глиняный кувшин, украшенный узорами, в серп или молот.

Не добавляет радости и случай с Яцеком. Милиционеры забрали его прямо из дома, посадили в машину и увезли в неизвестном направлении. Поговаривают, что он в кабаке поносил Советы, избил представителя новой власти или даже пырнул его ножом — никто точно не знал, а те, кто знал, молчали, как рыба. День и ночь старуха Локшиене выла в небеса, слезы в глазах матери Яцека не высыхали. Без Яцека на сердце невесело, и я грызу себя за то, что посмеивался над ним, держался с легким презрением, будто недолюбливал его. Если б он сейчас вдруг показался в конце улицы, точно подбежал бы к нему и обнял как брата.

И вот сегодня, на радость маме Яцека, да и мне тоже, приходит известие, что Яцека осудили всего на один год за хулиганство. Что такое год тюрьмы в советской стране? Пустяк, да и только.

В нашем разговорном языке происходят первые перемены. У мамы три самых популярных слова: ужасно, невероятно, абсурд. Вольф чаще всего говорит: «Это интересно», «Нарочно не придумаешь». Еще он начал употреблять английское «нонсенс», а иногда обходится протяжным «м-да-а».

Николай попроще — он просто грубо ругается, а, когда надоедает, молчит дольше обычного. Суламифь тоже удивлена новыми переменами, однако нос не вешает и высказывается сдержанно. Порой ей даже удается заметить в новом строе что-то хорошее, например, что образование теперь будет бесплатным. Оптимистка. Уставая от ухода за маленькими пациентами, она еще умудряется в добровольно-принудительном порядке участвовать в общественной жизни и в каких-то нелепых мероприятиях свободной рабочей молодежи. Конечно, пострадали мы оба — встречаемся реже, усталость Соле Мио от коммунистического труда все чаще вынуждает меня заваливаться на боковую и дрыхнуть в одиночестве, а не вместе с нею. Когда же встречаемся, нередко начинаем ссориться: то, что для нее — активная работа во имя светлого будущего, для меня — полный идиотизм и бесполезная трата времени.

И на работе у мамы и Вольфганга общественная работа сплелась в один клубок со служебными обязанностями. И нельзя понять, что важнее. Нужно оборудовать ленинские красные уголки, добиваться новых побед в коммунистическом труде, участвовать в коллективной самодеятельности, искоренять алкоголизм, экономить народное имущество, побеждать в социалистическом соревновании и так далее и тому подобное. Однако они, в отличие от Суламифи, стараются, по возможности, уклониться от навязываемых глупостей.

Нам с Колей казалось, что перемены вряд ли затронут жизнь маляров, — как красили, так и будем красить, поплевывая. Ничего подобного. Длинные руки системы социалистического труда схватили нас за шиворот в Детской больнице и заставили вступить в бригаду штукатуров 1-го строительного района Риги, который теперь входит в Государственное строительное предприятие. Раньше я думал, что бригады и бригадиры бывают в конторах, где установлены военные порядки, — в армии, в полиции и еще на железной дороге, да, вишь, как заблуждался — в СССР бригады повсюду. На советском трудовом фронте без военизированных атрибутов никак не обойтись. Бригада маляров, бригада дворников… может, есть и бригада девиц коммунистических радостей?

С покраски палат и коридоров нас в начале октября перебросили на работу в строящемся новом изоляторе. Хорошо, что рядом. Николаю работа штукатура знакома, меня вначале ставят мешать раствор, но со временем Колины советы и божья помощь помогают мне получить новые навыки. Кельма и затирка становятся все послушнее в моих руках.

Начальство предлагает работать в ударном темпе и двухнедельную работу выполнить за десять дней, да еще и сэкономить материалы, повысить качество и выпустить стенгазету. С губ Коли и других мастеров то и дело срываются крепкие словечки, они ударяются о стены новостройки и осыпаются на землю.

— Вот тебе, стена, и стенгазета! — Коля яростно приклеивает газету «Циня» к мокрой штукатурке. — Чем плохо? — он смотрит на остальных. Большинство похихикивает втихомолку, но Илмар Гауза возражает.

— Не погань мою работу!

— Ах, ты ж! Бумага такая же гладкая, как и твоя мазня. А заодно и стенгазета.

— Лучше сними, пока кто-то из начальства не заметил, — бригадир Калныньш выглядит встревоженным. — А то еще возьмут под белы руки и поведут на проработку.

Жаль, а мне понравилась Колина придумка. Неохотно сдираю со стены печатный лист и, скомкав, подбиваю ногой как футбольный мяч.

— Не надо бы пинать ногами центральный орган Коммунистической партии Латвии, — кто-то шепчет мне в ухо. — Большевистские соглядатаи не дремлют.

— Так мы ж все свои… — мне трудно поверить, что среди порядочных трудяг могут оказаться стукачи.

— А хоть бы и так, но нынче ведь и не скажешь, кто завтра утром придет в пальто наизнанку.

— Ты говоришь загадками.

— А ты как хотел? В Эс-эс-эс-эр только малые дети могут говорить, что думают, даито, спрятавшись под маминой юбкой.

— Ах, вот как! А говорят, что в Советском Союзе самая свободная свобода слова во всем мире.

— Забудь и молчи! Ты, конечно, еще зеленый, но на дурака не похож.

Слов нет. Там, где все от страха стали серьезными, моя легкомысленная болтовня звучит, как шутки врага народа. Невыносимо. Идти по узкому канату темной ночью безопаснее, чем разговаривать в советской стране. Ха, в несусветской стране… Надо будет сказать Коле. Ему понравится.

Когда штукатурка высохла, нам привезли краску с Рижской фабрики свинцовых красок. Коля мрачно ходит вокруг бочек. Одну так саданул ногой, что она заухала.

— И что этим будут мазать?

— Стены, — говорит бригадир.

— Снаружи?

— Нет, изнутри.

— Свинцовой краской изнутри? Они что — полные идиоты? Детскую больницу свинцовыми белилами?

— Я тебя понимаю, но нам другую не дают, — Калниньш не знает, куда деваться. — Вон идет заместитель начальника.

— А, Гольдман! Когда-то железяки старые на Агенскалне скупал, а теперь в полуначальники строительства выбился. И как это еще его министром не назначили.

— Тише ты, а то услышит.

— Никакого тише не будет, — Коля идет навстречу заместителю начальника. — Господин Гольдман…

— Товарищ, — поправляет Гольдман. — Товарищ Гольдман. В чем дело?

— Товарищ Гольдман, с тех пор, как Латвия присоединилась к Женевской конвенции, использование свинцовых красок при внутренних работах категорически запрещено. Уже давно, — поясняет Николай, пока я удивленно таращу глаза.

– Ишь ты, какой умник! — краснеет Гольдман. — Что такое Женева? Женева — гнездо извращенцев, и Советскому Союзу нет никакого дела до всяких фашистских кон… конций. Советские свинцовые белила не могут нанести вред детям трудящихся. Ясно?

— Да, — присвистнул бригадир.

— Хорош болтать. Пора красить, — Гауза откручивает пробку. —