Что им от меня нужно? Понятно, будут выпытывать про Колю. Где Коля? Дома? Вряд ли. Если виноват, в квартире сидеть не будет. Предполагаю, где он мог бы быть, но этого я могу не знать и скажу, что не знаю. А что если меня самого подозревают? Про Гаузу будут спрашивать? Повод у него был, на том и буду стоять. Но в меру. Постараюсь говорить внимательно, чтобы не раздражать этих, с пистолетами.

Скрипнула дверь, и появляется голова бригадира.

— Где Гауза?

— Не знаю, кажется, вышел покурить.

— Пулей зови сюда!

Встаю и иду искать своего противника.

— Бригадир тебя зовет.

— Опять брешешь.

— Да пошел ты! — поворачиваюсь к нему спиной и ухожу. Гауза все-таки следует за мной.

Он забыл, в какой кабинет нужно идти.

— Сюда? — он показывает на другие двери.

— Нет, туда — на расстрел. А пытки будут здесь, — показываю ему на вход.

— Ну, ты дождешься! — сначала он слегка приоткрывает узкую щелку, потом, убедившись, что на этот раз я не соврал, входит.

Сижу и гоню мысли прочь. Считаю, сколько человек в коридоре. Правда, задача невыполнима — один уходит, другой приходит. Внезапно в конце коридора вижу свою Соле Мио и вскакиваю.

— Суламифь!

Она застывает на мгновение, а потом, заметив меня, идет навстречу.

— Здесь нельзя так кричать!

— Прости.

— Что ты тут делаешь?

— Вызвали на допрос, — быстро рассказываю о происшествии с краской и чекистами НКВД.

— Кошмар. Как тебя угораздило? — она так странно смотрит на меня, что я больше не понимаю, что звучит в ее голосе — сочувствие или упрек.

— Ерунда. Ничего плохого я не сделал.

— Все равно, неприятно.

— Да пустяки. Лучше скажи, когда мы наконец сможем встретиться?

— Не знаю, — она опускает глаза.

— Что-то случилось?

— Нет… наверно, нет… Много работы.

— Может, сегодня вечером?

— Нет, сегодня не выйдет.

— Тогда завтра?

— Завтра? Нет, на этой неделе не получится… хотя…

— Ну… говори, когда? — похоже, замаячило.

— Да… надо бы как-то. Нам нужно поговорить, — ее голос посерьезнел.

— Что-то стряслось?

— Нет, еще нет, но…

— Ну, говори!

— Не сейчас. Когда смогу… — Суламифь думает. — Встретимся в субботу… нет, в субботу не могу. У нас общее мероприятие с «Летре» и фабрикой «Текстилиана»[34].

— Это еще что такое?

— Ну… важное мероприятие. Мне нужно читать доклад. Там будут из партийного руководства…

— Ты — доклад? Ого! О чем?

— О многом. О том, как мы улучшили результаты социалистического труда, как выполняем задачи, поставленные партией… Потом будут выступления коллективов нашей самодеятельности в честь годовщины сталинской конституции.

— Ничего себе, — не понимаю, как она может так ловко и без отвращения выговаривать эти слова.

— Ты отстаешь от жизни.

— А почему именно ты будешь читать доклад?

— Потому что так надо. Потом расскажу. Знаешь что, давай встретимся в воскресенье. В двенадцать.

— Где? У меня?

— Нет… давай лучше в парке. Погуляем. После больницы хочется на свежий воздух, понимаешь?

— Понимаю… но потом ко мне?

— Там видно будет…

Открывается дверь кабинета, выходит Гауза и кивает головой, чтобы я входил.

— Удачи тебе, — говорит Суламифь и убегает.

— Ему повезет, — ухмыляется Гауза.

Меня усаживают напротив офицера, который занял стул врача, а двое других, похоже, званием пониже, топтались у меня за спиной. Врач, Гольдман и бригадир Калныньш сидят ближе к дверям возле книжной полки.

— Матис Биркенс?

— Да.

— Комсомолец?

— Нет.

— Почему — нет? Вы против комсомола?

— Нет, почему? Идеи Ленина и Сталина мне близки, и я уже собирался вступить, но не успел… — я четко гну свою лживую линию, но щеки начинают краснеть. Как бы не догадались.

— Где твой друг?

— Какой друг?

— Не придуривайся. Николай Брискорнс.

— Яне знаю, утром должен был быть на работе.

Внезапно один из солдат хватает меня за подмышки и ставит на ноги, а другой бьет кулаком в живот так, что дыхание перехватило. Согнутого пополам, меня опять швыряют на стул.

— Товарищи, так же нельзя!

— Можно. С врагами народа и не так еще можно. И нужно, — этот, в синей фуражке, немигающим взглядом вонзается в глаза доктора. Врач умолкает.

— Ну? Все еще не вспомнил, где твой дружок?

— Не знаю, может быть, дома.

— Где он живет?

— Не знаю.

— Я знаю, — вмешивается бригадир. — То есть, в отделе кадров могу выяснить.

— Вас кто-то спрашивал? Я хотел, чтобы молодой человек сам сказал, — чекист бросает на бригадира такой же взгляд дохлой рыбы, как недавно на врача.

— Если позволите, я схожу в отдел кадров, узнаю и тогда скажу вам, — предлагаю я.

— Ты мне тут комедию не ломай, — говорит один из-за спины. Не ломай комедию — припоминаю, что слышал эти слова, но в другом исполнении. — Вломить еще этому умнику?

— Ну, вломи.

Меня снова поднимают на ноги, удар под дых и опять швыряют на стул.

— Почему ты обвинил комсомольца Гаузу? В его лице ты оскорбил весь союз коммунистической молодежи. И это очень плохо. Очень неприятно.

— Я не хотел. Я забыл, что Илмар комсомолец… Он нам про комсомол ничего не рассказывает, как будто это масонская ложа какая-то. Но я знаю, что комсомольцы хорошие, и все же… У Гаузы был очевидный мотив подставить Брискорна.

— Как складно поет — забыл, что комсомолец, очевидный мотив… — главный живодер переглядывается со своими подчиненными. — Про мотив мы уже слыхали. Так, а кто виноват? Может быть, ты?

— Мне кажется, виноваты те, кто хотел отравить советских детей ядовитой краской, а тех, кто их спас, нужно наградить орденом Трех Звезд[35]. Может быть, комсомольца Илмара Гаузу?

— Гаузу? Каким орденом?

— Ну… красным орденом Трех Звезд.

Офицер громко смеется мне прямо в лицо, а другие осмеливаются только криво ухмыльнуться. Запутался от волнения, но, кажется, вышло неплохо. Даже какая-то надежда промелькнула в воздухе.

— Так! — лицо офицера молниеносно становится суровым. — Теперь все вон, а ты, — синяя фуражка смотрит в бумаги, — ты, Биркенс, останься. Мне с тобой нужно с глазу на глаз поговорить, — он делает жест своим подчиненным.

Когда все вышли, лицо офицера становится человечнее. Он поднимается со стула, садится передо мной на край стола и предлагает папиросы. Не вполне понимая, с чего такие перемены, беру одну.

— А ты неглупый малый. Хорошо работаешь, благоразумнее даже самого Гольдмана, который только о своем кармане думает. Трудно изменить еврейскую природу, поэтому ему придется ответить по всей строгости законов власти трудящихся. Может, оказавшись за решеткой, что-нибудь поймет. Ты же не хочешь в тюрьму, а?

— Нет…

— Вот и молодец… С Гаузой не нужно было так, хотя… сам виноват. Еще не дорос до понимания