своими детьми. Понимаю почти все, но говорить… А почему ты спрашиваешь? Теперь нужно будет уметь по-русски?

— С завтрашнего дня. Тех, кто не будет бегло говорить, уволят с работы и отправят в Псков. Как Райниса когда-то.

— Что ты болтаешь?

— Да, да! Об этом в газетах пишут. Ты газеты-то читаешь?

— Нет… мне некогда.

— Ну, вот видишь. Теперь уже недостаточно читать «Досуг», «Девушек» или «Женский Мир». Или нашу любимую «Магазину». Нужно читать серьезную прессу, — смотрю в землю озабоченным взглядом, но Суламифь уже пришла в себя.

— Ты меня разыгрываешь. Как тебе не стыдно.

— Прости, мое солнышко. В последние дни мне хочется нести ахинею и смеяться, смеяться… правда, сам не знаю, над чем, — похоже, уголки моих губ растянулись аж до ушей. — Ой, не могу! — смех вырывается из меня наружу, его ну никак не удержать, правда, самому мне кажется, что смех какой-то странный — то ли механический, то ли напоминает ржание.

— Придется тебе раздобыть успокоительное, — на ее лице ни тени улыбки. — У тебя истерика.

— Как смешно! Зачем?

— Ты взволнован, и тебе страшно. От этого и истерика.

— У меня? С чего вдруг? — услышав диагноз, поставленный Суламифью, я мгновенно прерываю свое ржание. — Когда страшно, не смеются.

— Смеются. Ты никогда не слышал про сумасшедший смех?

— Тогда выходит… по-твоему, я сошел с ума?

— Нет, кажется, до этого еще не дошло.

Она гладит меня по голове так нежно и по-матерински, словно я один из ее маленьких пациентов. Хочется отвести голову, но шея не слушается. Настроение меняется так непредсказуемо, как узор горсточки цветных стеклышек в калейдоскопе. Внезапно под веками собираются слезы. Печали никакой, да и не с чего слезы лить, так откуда эта влага в глазах? Странно.

— Мне не страшно, — провожу ладонью по глазам, — это от смеха.

— А я вот чувствую себя неуверенно, — Суламифь опускает руку. — Что теперь будет?

— Не знаю, но только ты не бойся, — обнимаю ее за плечи и прижимаю к себе. — О, у меня идея! Пойдем ко мне, посмотрим, что в этих газетах пишут. Вольф теперь покупает все подряд.

— Такой совсем невинный повод опять зайти к тебе в гости, только…

— Что? Ты подумала про родителей? Слушай, мы ведь уже не школьники.

— Ну да, и все-таки. Я соглашусь, если ты скажешь, что мое присутствие не причинит им неудобства.

— Какая чушь! — в памяти вдруг всплывают мамины слова. — Ты же не знаешь — мама сказала, что ты ей нравишься.

— Правда?!

— Да! Идем.

Мы решаем устроиться в беседке, густо увитой виноградом, в отдаленном углу сада, рядом со старой туей.

— Здесь нам никто не будет мешать.

— Волшебное место. Укромное и уютное.

— Я рад, что тебе понравилось, — смотрю на Суламифь и понимаю, что во мне пропало желание читать газеты. Представляю, как чудесно мы могли бы провести это время просто так. — Слушай, а, может, ну их, эти несчастные газеты? Тебе еще хочется… читать?

— Матис, дорогой, куда исчез твой энтузиазм? — лукаво улыбается моя девушка. — Принеси, принеси, хотя бы ради приличия.

Приличия ради иду в дом и собираю с письменного стола Вольфа целую кипу. Мы с Суламифью в беседке почитаем свежую прессу, отвечаю на мамин вопросительный взгляд. Ах, вот так? Ну, если нечего делать, то можно, конечно, и газеты…

— Вот, — бросив газеты на столик, долго не мешкаю — тут же припадаю к губам Суламифи.

— Погоди! А вдруг кто-то придет.

— Кто сюда придет? Никто не придет.

— Ну, потерпи, — она плавно высвобождается из моих объятий и берет газету. — Нужно по крайней мере посмотреть заголовки. «Свободная Молодежь», первый номер. Мне такая еще не попадалась на глаза.

— Мне тоже.

— Центральный орган СРМЛ, — рассмеялась Суламифь. — Никак не могу привыкнуть, что, кроме человеческих органов, бывают еще и другие органы. Смотри, тут стихотворение! Называется «Новый рабочий день».

— Название настолько красивое, что читать не тянет. Лучше почитай прозу.

— Прозу?

— Ну, какую-нибудь статью, новости.

— Хорошо. «Устав союза Рабочей молодежи Латвии. Молодежь Латвии освободилась от оков фашистского рабства. Мы завоевали свободу, во имя которой сотни юношей и девушек принесли в жертву свою личную свободу и даже жизни. Начинается новый день, когда молодежь после удушья фашизма под красным революционным знаменем берется за формирование своей жизни и воплощение своих целей и чаяний. На смену преступной фашистской клике пришло новое правительство, которое претворяет в жизнь все справедливые требования трудового народа. Времена, когда фашизм уродовал дух и плоть молодежи, лишал трудовую молодежь ее прав и свобод, закончились навсегда. Главное задание молодежи ликвидировать все последствия фашистского рабства и реализовать новые демократические права. Долгие годы молодежь Латвии задыхалась в фашистском рабстве. Рабочие юноши и девушки были бесправными рабами предпринимателей и помещиков. Фашисты хотели, чтобы молодежь оставалась в невежестве, навязывали идеологию рабства и ненависти, пускали в ход нечеловеческое угнетение… Но фашистская власть пала. Могучая Красная армия принесла свободу Латвии и латвийской молодежи. Активное участие латвийской молодежи в событиях последних дней говорит о том, что она встала под красное знамя борьбы, что она следует учению пролетарского интернационализма, что она идет путем борьбы, который указали великие вожди рабочего класса…» — Суламифь опускает газету и откидывается на стенку беседки. — Не чувствовала, что было плохо, и все-таки радует, что будет еще лучше.

Не успеваю ничего сказать, потому что в беседку входит мама с подносом.

— Вот вам чай и печенье, — мама замечает замешательство в наших лицах. — Простите, я не помешала?

— Ничего, все в порядке. Ты знаешь, что тут написано? — показываю ей газету.

— Не люблю читать прессу. Полагаюсь на Вольфганга, он всегда пересказывает мне самое важное.

— Он тебя щадит! Ты все время с книгами и не имеешь понятия, что тут происходит… Не знаешь, что молодежь Латвии теперь свободна от кандалов фашистского рабства. Ты понимаешь! Наконец, мы свободны! — меня опять подмывает расхохотаться. Но нужно сдержаться, не хочу, чтобы меня считали истериком. — Вот оно как, а мне и в голову не приходило, что я в кандалах. А ты?

— Было бы смешно… если бы не было так грустно, — мама прислонилась плечом к столбу беседки. — Который час?

— Пять минут восьмого.

— Вольфганг говорил, что Вейдниекс издал приказ об общественном порядке, если не ошибаюсь. До десяти вечера все должны быть по домам и до четырех утра нельзя выходить. Да, и не собираться в труппы больше четырех человек, иначе грозит штраф в 1000 латов и три месяца за решеткой. И еще — запрещено продавать алкоголь: и в магазинах, и в ресторанах. Вот это правильно, а то народ