земляки, но уже в красную телегу уселись. Впереди кучер с густыми усами и трубкой в зубах. Господи, помилуй!

Чего ждать? Что теперь будет?

— Что теперь будет?

— Ничего не будет, — отвечает Николай. — Нет больше Латвии.

— Как нет? — ерничая, верчу головой в разные стороны. — Ничего и с места не сдвинулось.

— Ты тут дурачка из себя не строй! Нет больше свободной Латвии, — уточняет Коля.

— Улманис же сам согласился. Правительственное заявление. Согласие… дружественно встретим советские войска… — пытаюсь вспомнить фразы из речи президента по радио.

— Про царька-то и говорить не стоит.

— Думаешь, он мог что-то предпринять?

— Не знаю, всю ночь думал… На чудеса он рассчитывал, что ли? Ну, хотя бы говорил посуровее, сказал бы русским, всему миру, что так негоже… наших пограничников порешили, а он нам заливает про дружбу с Советским Союзом, с этой сворой коммунистов. Такой уступчивый, прямо тошнить хочется. И не пил вроде, а после той речи, честное слово, накатило похмелье. Нисколько не удивлюсь, если кому-то придет в голову назвать его предателем народа.

— Ого! Только что был предводителем народа, цветами закидывали, а тут раз — и стал предателем.

— С вождями так случается. От трона до сортира зачастую всего полшага. Видишь, как получается — он… сколько прошло-то? — Коля считает про себя. — Шесть лет назад сам захватил власть — я большой, я один справлюсь, но, когда красная толпа взяла за горло, сразу — плюх, и лапки кверху. Ну нельзя так. Если уж взялся править страной, когда власть сама в руки пришла, тогда и в тяжкие дни иди, делай, борись, да хоть умри. А этот — нет, я остаюсь на своем месте.[24] Разве это достойно президента? По-моему, нет.

— Мне кажется, ты слишком суров. Сам-то знаешь, как нужно было действовать?

— Нет, но я же никогда и не стремился править страной. Разницу ощущаешь?

— Не совсем.

— Мне больше нечего сказать. Я говорю, а ты не слышишь.

— Я слышу.

— Ладно, хорош языком трепать, все равно смысла никакого.

Довольно долго работаем, не открывая рта. Неприятная тишина, будто вокруг колышутся обледеневшие лохмотья. Приди в голову слова, что помогли бы избавиться от мерзкого чувства, произнес бы немедленно. Но нет, ни одного толкового слова. Вынимаю из кармана папиросы и закуриваю.

— Папиросы «Единство»[25]! — кручу в руке коробку. — Единство. Так что все-таки имеется в виду — единица измерения, боевой отряд, или, может быть, нерушимое единство курильщиков всего мира? Ты, папиросина, лишь мелкая единичка.

— Что ты сказал?

— Да так, дурачусь. Думаю о единстве народа.

— И до этого было хреново, а теперь и подумать страшно. Коммунисты расколют народ, разжигая взаимную ненависть. Обиженные на Улманиса, оскалив зубы и размахивая красными тряпками, уже бегают по городу. Как бы до поножовщины не дошло.

— Не пугай.

— Тебе нечего бояться. Чистый и невинный, как ангел, только нос в краске.

— А тебе?

— Знаешь, об этом я тоже думал… и придумал. Может, и не так страшен черт, как его малюют. Таких вояк, как я… да вся Латвия такая! И кому придет теперь в голову старое ворошить? Нужно успокоиться и красить себе дальше. Ты тогда верно сказал, помнишь?

— Не-а.

— Ну, что мы простые ремесленники… или трудовой народ. Что-то такое.

— Да? Может, и сказал, не помню.

— Сказал, сказал. Так что спокойно зарабатываем на хлеб и не наступаем на грабли. Пока никто не призывает к народному восстанию, остаемся на своих местах и в грызню не ввязываемся.

— Думаешь, будет народное восстание?

— Об этом тоже ночью думал. Мне кажется, должно быть. Не может быть, чтобы все, кто хотел бы красным дать по мордасам, вдруг испарились.

— И ты бы пошел? Смог бы опять кого-то… — я осекся. — Прости, я не хотел.

— Ничего, — Коля подтачивает нож для нарезания обоев. — Кто знает, может, мне именно это и нужно. Смыть старую кровь новой.

— Погоди, Коля… разве ты сможешь краску смыть краской?

Коля не сразу отвечает, потом делает шаг ко мне и хлопает по плечу.

— Ты прав. Так оно и есть — вроде и гроза в тебе вскипает, а рука не поднимается! Тяжело.

— Да… ну, поживем — увидим, что да как… будет народный бунт — хорошо, но пока мне хочется обойтись восстанием других.

— Каких — других?

— Ну, тех самых, — на ум приходят строчки Чака. — Когда закат увянет розой алой, и улицы во тьму уйдут опять, вооружен своей пацанской палкой, иду для сердца радостей искать…[26] Вечером увижу свою подругу. Вот так!

— Матис, не морочь мне голову!

— Я- что? Не обращай внимания, я так, просто дурака валяю.

— Что теперь будет?

— Пришла пора учить русский язык, — говорит мама. — Почитай что-нибудь, освежи знания, пригодится. Мне самой тоже придется. «Мэ» и «жэ», я так давно не говорила, ничего больше не помню. Раньше-то знала… Ах, уехали бы в Германию, ничего бы и не понадобилось… — она смотрит в сторону мужа, но Вольфганг прикидывается, что не слышит.

Многие умеют говорить по-русски, особенно старшее поколение, еще с царских времен. Многие умели, но без надобности чужой язык забывается. В средней школе учил русский язык только год или все же два… не помню. Правда, вот Гоголя усердно читал по слогам, никто не заставлял. Я был под большим впечатлением от «Носа» и «Шинели». Но когда это было, да и было ли вообще… Ха, живи я на Московском форштадте, знал бы куда больше.

— Не плакай, мама, я нанимаю па руски. Спасиба. Раз, два, три, четыре, пять, добрий день, да свиданья. Пажалуста, мать твая и мая. Отрезал нос, сударь, кабель и сука, все не так страшно, кое-что со школы еще осталось.

— Матис, пожалуйста, только без грубостей. Это ведь язык и Пушкина, и Лермонтова.

— Про Лермонтова не знаю, но Пуштин и сам крепко ругался.

— Не Пуштин, а Пушкин.

— Нет, Пуштин, поскольку произошел от слова pušķis[27]. Его прапрапрадед был латыш Пуштис из Тобаго, у которого жена была негритянка, просто об этом никто не знает.

— Ну, что с тобой, Матис? Не говори глупости!

— Мой разум потерял равновесие, как и весь мир. Да свиданья, дамы и гаспада! — я театрально раскланиваюсь и убегаю на встречу с Суламифью.

— Про господ лучше позабудь! — предупреждает Вольф. — Одним из самых главных слов теперь будет — таварищ. А самый главный — та- варищ Сталин.

— Да свиданья, main kamerad.

— Что теперь будет? — спрашивает Суламифь.

— Чему быть — того не миновать. Ты русский знаешь?

— Не совсем… иногда слышу, как русские мамы разговаривают со