Петкунас подумал про себя, где сесть, и выбрал место возле прохода, не в ближних к сцене рядах, но где-то посередине. Священнослужители и люди в костюмах сидели рядов на пять ближе к подиуму. Справа светились неярко огоньки какого-то стенда, похожего на музейный. И вдруг — глубокий мрачный аккорд раздался в торжественной тишине зала, и пошел в стороны занавес, и Петкунас ощутил, как у него сдавило горло. Не было больше ни парка, ни музея, ни этого дворца.

На всю длину огромной сцены простиралась панорама места распятия Христова. Скалы Голгофы выступали, кажется, прямо в зал. Повсюду на огромном полотне были тщательно выписанные фигурки людей. Сзади, на фоне грозового неба, простиралась панорама Ершалаима, библейского Иерусалима, а в центре картины, в солнечных лучах, пробившихся сквозь грозовые тучи, стоял весь в белом Христос — величественный и отстраненный, готовый принять мучения и смерть.

Огромное полотно несло в себе свет и мрак того страшного дня. Два креста для разбойников, которых тоже должны казнить, уже установлены. Вырыта яма для креста Спасителя. Поодаль — зрители и римские воины. И в центре огромного полотна — Он в белом одеянии, рядом на земле — алая накидка, единственное яркое пятно. Спаситель озарен лучами солнца, но небо вокруг уже плотно укрыто тучами, и гроза собирается над городом Иерусалим.

Вот кто-то утешает Марию, безутешную мать. Чуть ближе к зрителю молится, упав на колени, Мария Магдалина. Римский центурион на белом коне велит солдатам своей сотни оттеснить толпу.

Пустыня, безрадостная пустыня вокруг, и скалистая Голгофа приподнята над пустыней, как страшный пьедестал для злодейства, которое должно свершиться.

Но взгляд среди сотен изображенных на полотне снова и снова возвращается к фигуре, озаренной лучами солнца. Художник, написавший Его перед Распятием, сумел вложить в эту страшную картину предощущение Воскресения.

Траурный аккорд повторился — и ангельские голоса начали молитву, знакомую Леонасу. И он увидел, как впереди поднялись один за другим из рядов священники, опустились на колени в широком проходе и стали повторять молитву. И люди в костюмах молились — кто-то в проходе на коленях, кто-то сидя в креслах. Нестройный гул их голосов несся по залу, когда стихала музыка. Леонас и сам не знал, какая сила заставила его опуститься на колени и, глядя на полотно, шептать заветные слова. Он умолял о милости к себе, к Кэтти, к Лизетте, он просил прощения за свои грехи — умышленные и непредумышленные.

А в том времени, куда переносила его панорама, перемещались по полотну лучи прожекторов. Выхватывая из полумрака то одну группу участников казни, то другую. И снова звучала музыка, и снова пели ангельские голоса…

Петкунас не помнил, когда это наваждение кончилось, когда он снова оказался в кресле, когда увидел, что в зале зажегся неяркий свет, панорама исчезла за занавесом, а немногочисленные зрители потихоньку потянулись к выходу. Петкунас продолжал сидеть в кресле — ему не хотелось уходить, вообще не хотелось двигаться.

Чья-то рука легла ему на плечо.

— Да, я сейчас, — пробормотал Леонас, не оглядываясь. Он был уверен, что это напоминают ему о необходимости покинуть зал служитель музея или охранник. — Я сейчас, — повторил он. — Простите…

— Леонас Петкунас? — негромко спросили сзади.

Петкунас оглянулся и увидел двоих людей — оба в костюмах и в галстуках, у одного, постарше, — раздвоенный подбородок и небольшой шрам на правой щеке. Тот, что помоложе, похож на человека откуда-то из Средиземноморья, но говорит безо всякого акцента.

— Пройдите с нами, пожалуйста, — сказал молодой подчеркнуто вежливо. — Нам надо поговорить…

* * *

— Что там у тебя? — Голос Хопкинса в телефоне был будничным и спокойным. — Всех преступников переловил?

— Кое-что тебе осталось, шеф. А как там у вас, в Южной Америке?

— А у нас — сплошной социализм: никто не работает, все воруют, никого не ловят. Поэтому низы недовольны верхами, а верхи — низами. Как тебе такая попытка социологического анализа?

— Что-то я открываю для себя новую сторону твоего дарования… — усмехнулся Потемкин.

— Обещаю: побудешь здесь разок — еще и не такое откроешь! — пробурчал Хопкинс. — И главное знаешь что: что бы у них ни случилось дурного, во всем виноват — угадай кто? Соединенные Штаты. Мне даже новую поговорку сообщили вчера. Слушай: «Никогда Колумбия не жила так плохо, как во времена президента Обамы!» Как тебе?

— Ничего, годится… Дела-то как?

— Да двигаемся понемногу. Ты думаешь, отчего я тебе социологические ссылки выдаю? Вчера три часа допрашивал профессора социологии, поднатаскался. Наркомафия, естественно… Но ничего. Толк выйдет, я думаю.

— У нас тут тоже есть кое-какие подвижки. — Олег вкратце рассказал о происшедшем в эти дни. — Сейчас у меня ребята соберутся, будем решать, куда дальше плывем…

— Дня через три увидимся, я надеюсь. Удачи. — Хопкинс частенько так завершал разговор — на полуслове. Потемкин довольно долго привыкал к этой манере своего руководителя и давнего товарища, пока понял: когда разговор завершается так неожиданно, это заставляет собеседника на этом конце провода возвращаться к сказанному еще раз и еще… Ох, Хопкинс… Хопкинс, простецкий с виду, он ничего не делал просто так.

Потемкин вспомнил тот давний, первый визит Хопкинса в Москву. И их назначенную встречу у метро, где на гостя напали трое качков. Хопкинс тогда отреагировал четко и уложил двоих, но, не подоспей вовремя Потемкин, дело могло бы закончиться куда хуже. И Олег хорошо помнил, как Хопкинс, счищая с рукава грязный снег, ткнул носком «Саламандры» одного из лежащих и поинтересовался флегматично:

— Полицию тут будем ждать? Или пойдем?

Патруль тогда появился очень быстро — сработал спецтелефон, выданный Потемкину на время сопровождения гостя. Но еще тогда Потемкин отметил для себя, что простодушный Хопкинс всегда проверяет собеседника — не специально, это у него выходит как бы само собой…

Когда в кабинете Потемкина ровно без трех минут три собрались его помощники, Олег смотрел на них с удовольствием. Дело об убийстве профессора Фелпса, над которым они вместе три года назад работали, свело их, тогда почти незнакомых. Сейчас прошло время — внешние изменения не так уж заметны, и все же… Лайон О’Рэйли не потерял навыка к сообщению статистических данных и вообще занятных фактов, как имеющих отношение к делу, так и вовсе не имеющих. И вместе с тем превратился в классного аналитика. Сейчас он если и отстает от Потемкина в анализе действий преступника, то только на полшага. А бывает, что и опережает шефа, и тогда все его заботы лишь о том, чтобы ни в коем случае не ущемить чувство собственного достоинства самолюбивого начальника. А начальник, Потемкин то есть, замечает это и посмеивается. Но, в общем, не против — лишь бы итог получался на пользу дела.

Сандра продолжает цвести. Она из тех женщин без возраста, которые остаются привлекательными всегда. Она, думал Потемкин, и в шестьдесят лет будет привлекательной…