Ага… История создания. Неясно, кто по национальности художник — поляк, венгр, австриец… Но то, что по жизни он человек польской культуры, — это точно. И картина создана и впервые показана публике в Варшаве, столице царства Польского, на территории Российской империи. А потом показывалась в семи ее городах — и в Москве, и в Санкт-Петербурге, и в Киеве… И Лев Толстой ее, оказывается, смотрел, и многие деятели русской культуры. Молодец, Ким! Нашел оригиналы русских материалов, позаботился о Потемкине…

Вот замечательная запись Павла Флоренского:

«Недавно мы ходили смотреть громадную картину — панораму венгерского художника Яна Стыки под названием «Голгофа». Я очень жалел, что вас не было со мной, т. к. эта картина стоит того, чтобы посмотреть ее. Не говоря уже об удивительной технике (невозможно отделаться от иллюзии пространственности), самое общее настроение в связи с идеей очень замечательно. Представь себе местность, похожую немного на окрестности Тифлиса. По небу наползает свинцовая туча. Чувствуется, что наползает что-то бесформенное, неопределенное, но ужасное, непреодолимое; это что-то, как греческий рок, захватывает собою все, медленно-медленно, зловеще придвигается все ближе и ближе. Только с противоположной стороны еще видно немного светлое небо. Толпы народа, одни с ненавистью, смешанной с чувством надвигающегося, бесформенного чудовища, другие со страхом, мольбой и надеждою. Даже сквозь толстую, надменно индеферентную фигуру Пилата проглядывает при виде мук Марии вопрос, уже не бросаемый со светской небрежностью, а вопрос, волнующий человека, заставляющий его колебаться между надеждой и ожиданием: «что есть истина?» В центре стоит Христос. В данном случае решительно все равно, видеть ли в нем реальное и историческое лицо, как о Нем повествуют, или только символ, знак известной идеи, подобно тому, как буква является символом ничего общего с нею не имеющего звука, я говорю, это решительно все равно. Эта фигура во всяком случае должна произвести на человека чувствующего известное впечатление. Та двойственная природа, на которую напирают богословы, человека вообще, а Его в особенности, представлена очень реально. С одной стороны — он не от мира сего, он чужд мелким волнениям толпы. А с другой — видно, бесконечно жаль ему ту толпу, которая сама не знает, что собирается делать».

«Наверное, Сандра права, — подумал Потемкин. — И назвать «полотном на религиозную тему» картину, которую уже сто с лишним лет назад посмотрели сотни тысяч людей, и наверняка она оставила глубокий след не только в памяти Павла Флоренского, но еще многих и многих… А потом она обрела новую жизнь на новой земле. Наверное, об этой панораме уже так нельзя говорить, как Лайон. Это полотно уже само вправе выбирать, кто ему нравится, а кто — нет.

И недаром же Грег Ставиский, по словам Грейслина, вел переговоры с руководством «Изумрудных Лугов» о возможности экспонировать панораму уже в новом, электронном виде, возя ее по всему свету. Может быть, даже «оживив» ее… Почему бы нет?»

Мысли Потемкина прервал вызов по скайпу из Сиэтла — туда приехал по делам его давнишний приятель Гоша Соколов, прекрасный программист. Тот самый, кстати, кто когда-то в Москве впервые рассказал Олегу о «Распятии». Бывают же совпадения!

Потемкин скайпом пользовался редко — почему-то не любил его, так же как не любил социальные сети, хотя и признавал их полезность. Но Гоше не ответить было нельзя, разговор затянулся — друзья давно не беседовали. И уже поздно ночью, укладываясь спать, Потемкин понял, что не досмотрел файлы по истории панорамы «Распятие». И напомнил себе, что надо обязательно узнать завтра у Грейслина, какую роль играло полотно в переговорах «Изумрудных Лугов» со Стависким.

* * *

На этот раз кабинет Грейслина был специально подготовлен к приходу гостей. Тяжелые занавеси были наполовину раздвинуты, и теперь видны были цветные мозаичные стекла необычайной красоты.

«Стекла — такие же, как в музее. И как в мавзолеях… — подумал Потемкин. — Да, фирма веников не вяжет».

И вспомнил Потемкин, как однажды в Дели руководитель одного из банков пригласил его в комнату для переговоров. Яркая была комната, радостная, светлая. Но, в общем, ничего необычного.

— Как вам здесь нравится? — спросил гостеприимный хозяин в белоснежном европейском костюме и в тюрбане.

Потемкин понял, что вопрос неспроста. Комната переговоров — не то место, о котором так спрашивают. Он огляделся — и увидел над собой золотой потолок, в котором, словно в зеркале, отражалась комната. Зеркало, положим, было кривое, но теплый свет сверху безусловно придавал комнате очарование и неповторимость.

— Замечательная идея — листовая медь высокой чистоты на потолке! — сказал тогда Потемкин хозяину. И понял, что совершил серьезную ошибку.

— Это — не медь, сэр. Это — золото, — прозвучало в ответ. И, видя, что гость не ожидал ничего подобного, хозяин добавил умиротворенно: — Я это сделал потому, что никто ничего подобного не делает. И не жалею: на переговорах под этим золотым потолком я, знаете ли, окупил уже сторицей все свои расходы на него.

…Старинные мозаичные картинные стекла, надо думать, стоили никак не меньше золотого потолка. Кроме того, были выгодно подсвечены античная скульптура в правом углу кабинета и три картины на стенах — явно подлинники, надо будет потом посмотреть при случае.

Сам хозяин кабинета в разгар рабочего дня выглядел свежим, энергичным и показался Потемкину значительно моложе, чем при первой встрече.

— Рад видеть вас снова! — Грейслин вышел из-за стола навстречу гостям.

— Взаимно. Позвольте представить Сандру Амальдено, нашего консультанта.

— Рад знакомству. Какой очаровательный у вас консультант!

Потемкину показалось, что Грейслин на минуту задумался, не поцеловать ли руку даме, но решил воздержаться. Ну-ну, у Сандры будет работа.

— Вы знаете, как важны консультанты в музейном деле! — начал Грейслин, усадив гостей. — По статистике, на подделках бессмертных произведений живописи делаются десятки миллионов долларов ежегодно. А кто в конечном итоге определяет подлинность? Консультанты. Высококлассные консультанты, я имею в виду. — Последовал красноречивый взгляд на Сандру. — Я уверен, что и в вашей профессии хорошие консультанты никак не менее важны.

— Ну хорошие профессионалы нигде не мешают. — Потемкин намеренно снизил тональность беседы. — Скажите, Эдвард — мы же с вами с первой встречи по именам, верно? Вот я заметил в прошлый раз и сейчас по началу разговора — вы говорите как музейный работник. А у вас ведь большое техническое хозяйство — цеха, которые создают все необходимое для погребения, еще цеха, где создаются надгробия, далее — ритуальные службы, и подготовка новых земель, и строительство… Хорошо поставленный маркетинг. Большой отдел продаж. Солидный процветающий бизнес. И музей в нем — только малая часть. Очень малая. Между тем вы общаетесь как человек искусства… И кабинет у вас… Не думаю, чтобы у многих директоров крупнейших музеев мира были такие кабинеты.

— Алек, я готов был уже на вас рассердиться, — улыбнулся Грейслин. — Знаете, как это выглядит для непредвзятого наблюдателя? Приходит человек из полиции… да, я знаю, что вы из Группы, не суть важно. И вот человек со стороны учит тебя, меня то есть, как тебе говорить о бизнесе, которым ты занимаешься уже тридцать лет… Я сказал: «Хотел рассердиться», — повторил Грейслин. — Но подумал, что не один вы поддаетесь впечатлению, которое обманчиво. Вы не обязаны знать, куда именно вы пришли. Кладбище — оно и есть кладбище — для всех. Но не для тех, кто заложил его основы. И не для нас, кто ведет этот бизнес, и я рад сказать, что наш бизнес процветает.