И вот теперь Леонас Петкунас ходил по кабинету, и курил, и думал.

* * *

Лайон между тем продолжал ночное дежурство вместе с Мартином Дэвисом. Когда с человеком остаешься вдвоем на несколько часов — начинается совсем другое общение, чем бывает в обычной жизни. Другое общение, другие взаимоотношения, другие степени доверия — все другое… Тут уже работа для психологов, думал Лайон. Читал он в свое время исследования об американских астронавтах и русских космонавтах, которых вдвоем или втроем надолго отправляли на орбиту. И вот проблема взаимоотношений там, в космосе, людей, специально подготовленных, долгое время тренировавшихся совместно на земле, по всем признакам хорошо друг к другу относящихся, — там, наверху, эта проблема становилась в конечном итоге чуть не главной.

То, что за пределами корабля — безграничный космос с его красотами и опасностями, то, что они, космонавты, выбраны из сотен тысяч, что за их работой наблюдают миллионы людей, что они осуществляют миссию общечеловеческого масштаба, — все это уходило на второй план или на третий. Возникали взаимные недовольства по поводу того, что кто-то не туда, куда надо, положил зубную щетку или вилку. Или чашку. Кто-то вроде бы, не сказав другим, взял да и выпил спиртовую настойку какого-то лекарства. Другой не так, как надо, пользовался тренажером — и вроде бы нарочно создал партнеру неудобства.

Одним словом, проблема совместимости двоих, вынужденных жить в очень ограниченном пространстве, оказалась проблемой чрезвычайно сложной.

Тут, конечно, конторка охраны мемориального парка «Изумрудные Луга», а вовсе не космический корабль, но к четырем часам утра Лайон О’Рэйли знал о своем партнере по дежурству больше, чем люди, проработавшие с ним годы. Мартин общался с О’Рэйли легко, а Лайон его не останавливал — ему был симпатичен этот сын состоятельных родителей. Он, казалось Лайону, в чем-то отличался от представителей своего поколения. О’Рэйли давно уже подметил для себя любопытный феномен: многие американские дети несколько задержались в некоторых сторонах своего развития, зато в других — да-а-леко ушли вперед от предыдущего поколения. Насчет того, куда ушли, это Лайон точно знал: интернетное поколение, которым печатать гораздо легче, чем писать на бумаге, люди, которые в правой руке постоянно носят телефон, который одновременно — и компьютер, и видео, и камера, и книга, и справочник, и Все-Что-Вы-Захотите! — нет, даже поколение Лайона не знало ничего подобного, а о более старших и речи нет. И вот доступность информации и перегруженность ею сыграли с этими ребятами злую шутку — информированные куда лучше, чем прежние поколения, они задержались в своем развитии — просто по-человечески. В отношении к родителям, к товарищам, просто к жизни, наконец… Отнимите от возраста нынешнего американского «ребенка» лет пять — и тогда вы получите нужную цифру. Ну ему, скажем, двадцать лет — относитесь к нему в некоторых аспектах жизни как к пятнадцатилетнему, и тогда все будет ОК.

Так вот, Мартин был вполне типичен для своего поколения — а все-таки ему этой пятилетней скидки делать было не нужно. Он и учился прилично, и специалистом, судя по всему, будет неплохим, и работал — никто его, как понял из разговора Лайон, на кладбище служить не гнал… И к родителям своим он хорошо относился, и к младшему брату.

А то, что он был настроен весьма критично ко всему окружающему — и к политике, и к устройству общества, и к «Изумрудным Лугам», и к порядкам здесь… Ну что ж? Если не в его возрасте быть критичным, то когда?

Еще узнал Лайон, что хоть Мартин — парень спортивный, но у него есть проблемы — слабое сердце, в связи с чем он пьет лекарства и у него есть совершенно определенные ограничения в режиме жизни. Мартин этих ограничений не очень придерживался, но относился к своему диагнозу, в общем, достаточно серьезно. Про себя Лайон подумал, что Мартин наверняка сообщает об этом диагнозе в нужный момент девушкам, чтобы были посговорчивее: женщины ведь обожают играть роль матерей и старших сестер — короче говоря, целительниц… И еще узнал Лайон, что Мартин не любит «Вызовы № 1», когда привозят покойников, и надо идти, и надевать перчатки, и открывать холодильник. И следить за тем, чтобы он не был переполнен… Но, с другой стороны, когда дежурство спокойное, сообщил ему Мартин, можно открыть комнату для завтраков — там стоит очень недурной бильярд с хорошими костяными шарами и киями красного дерева — и попрактиковаться.

— Ладно, поехали! — вдруг прервал себя Мартин. — У меня сейчас по распорядку предпоследний патруль. Едешь со мной или здесь останешься?

— С тобой…

Проезжая по парку, Лайон с удивлением отмечал, как незнакомый еще вчера пейзаж становится привычнее… Даже в темноте! Вот тут, после левого поворота, надвинется громада мавзолея. Вот здесь направо — и открывается поле, Лайон знает уже, что на нем расположены два больших мемориала — дорога огибает их петлей, спуск вниз — а вот церквушка.

— Это здесь ты не любишь отмечаться? — весело спросил Лайон Мартина.

— Ага… Едем дальше! Проклятое место, говорил же я тебе…

— Да ладно… Если не хочешь — я сам пойду. Тем более там на стенке стихи Киплинга. А я их очень люблю. Ты знаешь Киплинга?

— На тебе палочку-отмечалочку, и иди сам… — Вопроса о Киплинге Мартин не услышал. Самолюбивый парень — из тех, кто не хочет показывать, что не знает хоть чего-то… — Вообще, — продолжал Мартин, — если ты со мной каждую ночь будешь дежурить, я хоть отосплюсь нормально.

— Боюсь, парень, тебе это будет невыгодно…

Лайон вылез из автомобиля и зашагал к церквушке. Действительно, такая темень вокруг — глаз выколи. И луч фонаря, вырывающий из тьмы надгробия, скульптуры, кусты, только подчеркивает непроходимость этой темноты. Где тут стена со стихами? А, вот…

Кому пришло в голову поместить эти гениальные строки на камнях кладбищенской церквушки?.. Ладно, но где тут кнопка отмечания?

Луч фонарика шарил по дверям, никак не находя блестящей металлической точки. Ага, вот она, слева…

О’Рэйли поднес к ней «отмечалку», но ожидаемого «бип» не было. Вместо обычного писка в тишине парка за спиной Лайона мелькнула вспышка, похожая на молнию, и прогремел оглушительный взрыв. Потом — еще один, поглуше. Свист, от которого заложило уши, и — бух! — высоко в небе повисли три белые ракеты.

О’Рэйли направился с фонарем в ту сторону, где была вспышка. Белый луч выхватывал из темноты букеты цветов, флажки, открытки, горящие фонарики, чуть теплящиеся свечи с язычками пламени, трепещущими на ветру. Нет, сейчас ничего не найдешь…

— Ну и шутки у вас тут, приятель! — обратился О’Рэйли к Мартину, неторопливо вылезавшему из машины. — Часто тут такие… спецэффекты?

— За всеми не углядишь. — Мартин безнадежно махнул рукой. — Кто свечи приносит, кто — шарики воздушные, кто вертушки. А кто-то вот пиротехникой занимается: когда свечка догорает, зажигается фитиль, запал — и пожалуйста… У корейцев, например, просто страсть к пиротехническим эффектам. А все потому, что дневная смена не контролирует обстановку как надо. Если глядеть повнимательнее, можно и нужно этих пиротехников отлавливать…