Быстро сгущались сумерки. В горле пересохло. Застрявший там комок обиды не давал проглотить слюну. В висках не переставая стучали молоточки. Не в состоянии примириться с реальностью, я слышал, как внутренний голос говорил мне: открой глаза, Блондин уехал, потому что он — человек достойный, хорошо приспособленный к жизни, симпатичный, он заслужил то, что его согласились подвезти. А вот ты, Эмануэл Сантарем, внук своей бабки Кабинды, старой негритянки из Анголы, заслуживаешь лишь того, чтобы тащиться пешком.

Рядом шагала пустота. Это невозможно выразить словами. Рука об руку со мной шла не просто его тень, а нечто большее. В Блондине воплощалось зло как таковое, разросшееся из детской травмы и не укладывающееся в представления о значимости отдельно взятой человеческой жизни. Он был идеей греха и, не зная угрызений совести, руководствовался лишь своими инстинктами и преступными намерениями. Для него имели значение только его собственный успех, поражение или победа.

Это была тень человека, абсолютно не похожего на толпы людей, ежедневно появляющихся на городских улицах или на шоссейных дорогах и не задумывающихся, откуда и куда они идут. Тень, рано или поздно, должна была превратиться в фантом, в ангела или злого духа.

Со мной рядом шло загадочное существо, потерявшее в детстве невинность под напором пышно обставленной похоти и ставшее игрушкой, предназначенной для удовлетворения изощренных капризов своих покровителей, не заслуживающих доверия.

Храмы и дворцы! Они хранят невероятные таинственные истории, подобные тем, что можно увидеть запечатленными в барочной резьбе по дереву, в изумительных фресках или в стеклянной хрупкости витражей, непрерывно вибрирующих от срывающихся воплей и благочестивого шепота экстаза. Даже сквозняки, гуляющие над их пыльными каменными плитами, имеют особый смысл. Их дыхание, касаясь наших лиц, не проходит бесследно. Они будят в памяти звуки шагов и голоса людей, давно исчезнувших в толще времени.

Так или иначе, оставшись на обочине, я лил слезы сожаления, возможно не потому, что кто-то уехал без меня, а из-за того, что не родилось дерево или камень. То же самое произошло со мной в Доме Семи Мертвецов в Салвадоре. Там невольно начинаешь думать о вечном безмолвии, о том, что живые существа способны рождать одно лишь забвение… Стоит ли над этим задумываться? Как знать? Может быть, в этом и состоит завершение изначального порыва жизни, оборотная сторона дерзости появиться на свет из живота матери.

Не знаю, почему многие рассчитывают на спасение, причиняя зло другим и даже убивая. А в конце, если остается время, вынуждены признать, что страдают в одиночку и это чувство сугубо индивидуальное. Оно-то и не отставало от меня ни на шаг. Судьба. Я иду один, но рядом вижу не то свою, не то чужую тень. Как будто какой-то безумец меня преследует. Зачем? Не хочу, чтобы кто-то шел рядом. Я хочу идти один, ничего не чувствуя и ни о чем не думая. Я стал странником, которому нужна только дорога и которому на роду написано в одиночку нести на своих плечах все земные грехи.

Однако на самом деле всё, кажется, выглядело по-другому. Вроде бы получалось, что я родился, чтобы спасти Блондина, этого сумасшедшего, до сих пор, кроме всего прочего, ни о чем подобном меня не просившего. И, тем не менее, он мог располагать моей жизнью. Случай, еще раз показывающий, что бытие иррационально и его нельзя понять с помощью логики.

Рассуждая обо всей этой ерунде, что, видимо, мне помогало, так как идти становилось все легче, я начал вспоминать о Лауру, о верном друге из Писи. И тут же решил, что мое рождение, по крайней мере для него, все же кое-что значило. Ведь он мог бы уже умереть. Я пришел в этот мир, чтобы спасти ему жизнь, совершив достойный поступок. Один единственный поступок. Хотя, что в нем особенного? Кто угодно сделал бы то же самое…

Это случилось, когда солнце стояло в зените и тени исчезли. В доме Лауру несколько человек копали колодец. С водой в Сеара всегда было плохо. Поэтому обычно для такой работы в одну из суббот сходились соседи. Они приносили мотыги, кирки, веревку, блок, совковую лопату и лом. Выставлялась бутылка кашасы, наполнялись рюмки, и начинался праздник.

В детстве все это казалось мне интересным с того момента, когда колодец становился глубоким. Они вгрызались во внутренности земли. А я смотрел, как на оси крутится колесико блока и как несколько человек, слаженно работающих вверху и внизу, вытаскивают красную землю на поверхность.

Лом из темного железа, с одного конца заточенный как лезвие, а с другого — в форме треугольника, был инструментом, который, после колесика, больше всего притягивал мое внимание. Он запомнился мне всегда воткнутым в землю и выглядел во всех смыслах вызывающе. Не знаю, что заставляло меня так высоко ценить колесико, возможно то, как аккуратно в его ложбинку попадает веревка, натянутая за счет веса закрепленного на ней черного ведра, или то, как сочится смазка по оси, обеспечивая равномерное и беззвучное кручение. Мне хотелось дотронуться до него, прикоснуться к нему рукой.

Время было обеденным, и все находились в доме. Оказавшись один, без присмотра, я стал играть с блоком, поднимая и опуская пустое ведро, представляя себя рулевым экспедиции, отправившейся в неизведанные глубины. Рядом были горы красной глины, еще сохранявшей влагу и запах мокрой земли. Запах был похожим на тот, что идет от нее, когда начинают падать первые капли дождя.

Играя, я наступал на эту рыхлую теплую землю и кожей чувствовал ее податливость. Опустив ведро в очередной раз и заглянув в колодец, я увидел, что оно довольно сильно ударяется о верхний треугольный конец лома, воткнутого в дно. Это меня испугало. Лом торчал точно по центру, прочно вогнанный в землю. В конце концов, он предназначался для того, чтобы пробивать, раскалывать, сдавливать, насильно раздвигать пласты грунта, спрессованного тысячелетиями.

Лом, черный как уголь, был почти незаметен на дне колодца. Нужно было смотреть очень внимательно, чтобы его обнаружить. Иначе могло показаться — это всего лишь тень от какого-то другого предмета.

Поставив ведро на край выкопанной ямы и крепко сжимая веревку в руках, я убедился, что ее излишек, как змея, свернулся в аккуратные кольца. Потом я перевел взгляд повыше, на колесико блока, и был поражен увиденным: жерло колодца проглатывало веревку метр за метром, с огромной скоростью разматывая бухту. Казалось, что земля, проголодавшись, утоляла так свой голод. Меня настолько поразило это зрелище, что я не заметил ничего из того, что происходило вокруг.

Вдруг мне на руки, как с неба, свалилось что-то огромное. Веревка, продолжавшая проскальзывать в моих ладонях, мгновенно стала нестерпимо горячей, обдирая кожу почти до крови. Меня потащило к колодцу, но вокруг него было невысокое ограждение, в которое я с ходу уткнулся локтями. То, что тогда я сделал инстинктивно и в силу странного стечения обстоятельств кажется теперь невероятно осмысленным, оставило саднящий след, трансформировавшись в страшный образ: веревка, на огромной скорости срывающаяся по ложбинке крутящегося колесика блока.

Аккуратно свернутая бухта мгновенно превратилась в огромную змею, в молниеносном броске устремившуюся к намеченной цели. С испугу я заглянул в колодец и одновременно с силой потянул на себя, хотя и без того чувствовал боль в ободранных до крови локтях, упиравшихся в низенькую стенку ограждения. И только тогда мне стало понятно, что дело обстоит еще хуже: на ведре, опущенном примерно на половину глубины колодца, сидел Лауру и невинно улыбался, ухватившись обеими руками за веревку.