— Извини меня, Эмануэл, знаю, что можно было разбудить тебя и по-другому, но я хочу, чтобы ты был рядом со мной, как товарищ. Мне казалось, что мы — одна компания, поэтому обидно видеть, что ты спишь, в то время как я говорю для тебя.

Сон исчез мгновенно. Я буквально вытаращил глаза, чтобы лучше разглядеть лицо Блондина, боясь, как бы он снова не вышел из себя и не начал меня бить. К моему удивлению, он был спокойным, притихшим и немногословным. В надежде, что со временем все обойдется, я поставил спинку сиденья в вертикальное положение и застегнул пуговицы на рубашке.

Я не знал, нужно ли сказать что-нибудь после того, как Блондин извинился, или следовало промолчать. Что же делать? Если все же заговорить, то о чем угодно, но не о том, откуда у него эта машина.

И вдруг до меня дошло, что мне интересно знать, что он думает о самых разных вещах. И в том числе о Жануарии. Почему он ни разу даже имени ее не упомянул? Может быть, он предполагает, что я в нее влюблен? Тогда это могло бы объяснить, почему он начал говорить о любви и страсти, а также горячность и суровость его критики. Хуже всего было то, что изначально его слова мне не показались чем-то пустым и не имеющим смысла. В них чувствовалась подлинность пережитого на собственном опыте. Блондин, несомненно, был искренним человеком. Почему бы мне не спросить о Жануарии? Я не видел в этом ничего неуместного. Кроме того, время шло, и мне ни в коем случае не хотелось, чтобы он снова разозлился.

Помню, что я замаскировал свой вопрос небольшим обходным маневром, заявив, что никогда серьезно не влюблялся; не думал о женитьбе; что мне хотелось бы сначала встретить подходящую во всех отношениях девушку и только после этого создать семью. А дальше, без обиняков, не заботясь о последствиях, спросил:

— Блондин, скажи мне честно, как ты относишься к Жануарии?

Он, снова схватив меня, вплотную приблизил свое лицо к моему и, скрипя зубами, в бешенстве выдавил:

— Запомни раз и навсегда, Эмануэл! Никогда больше при мне не произноси имени этой женщины! Ты слышал? Никогда!

Какое-то время он продолжал крепко держать меня, потом отбросил на сиденье и, как будто бы начав задыхаться, открыл дверцу и вышел. По мере того, как он удалялся от машины, его силуэт растворялся в темноте, пока не скрылся в ней полностью. Прислушиваясь к тому, как под ногами Блондина трещат ветки, я подумал, что на этот раз он совсем спятил.

Все усложнялось. Пока Блондин раздраженно курил, жадно и нервно затягиваясь, смятение в моей голове достигло таких размеров, что я должен был нарисовать для себя подробную картину жизни этого человека, которому так же, как и мне, похоже, пришлось страдать. Если он действительно был сумасшедшим, то чего можно ждать от сумасшедшего с заряженным револьвером? Мысль о том, что он психически ненормален, получила еще одно подтверждение после того, как я вспомнил, что он не знал своей матери, умершей при родах. Таким образом, мать осталась для него как бы без лица. Возможно, что поэтому он не мог встретить подходящую женщину. Он их всех наверняка постоянно идеализировал.

К тому же отец, поместив его в семинарию, отдал в руки воспитателя, воспользовавшегося своим питомцем, чтобы холодными ночами удовлетворять свою похоть. Это полностью шло вразрез с молитвами перед безутешными ликами святых. Люди часто открывают для себя секс точно так же, как птицы учатся летать. Впервые пробуя свои крылья в полете, никто не застрахован, что рано или поздно обнаружит перед собой ад вместо рая. Отец, возможно, стремился дать своему сыну самое лучшее. Но как же он ошибся, вручив невинное дитя грешнику! Вполне вероятно, что отец все же навещал его. Было бы естественным, если бы он приходил по праздникам, например, на Рождество. Однако это могло иметь место, согласно тому, что Блондин рассказал о себе, лишь в первый год обучения. Потом отец исчез без каких бы то ни было объяснений. Ведь отцы тоже всего лишь простые смертные и грешники, как и те, что кичатся своим целомудрием и репутацией без единого пятнышка. Он умер или куда-нибудь уехал? Это неважно. Стоящий недалеко от машины невротик с зажженной сигаретой, силуэт которого иногда утрачивал четкие очертания, преломляясь в темноте через стекло, в любом случае был конченым человеком, хотя и казавшимся мне, из-за того что нагонял на меня страх, непредсказуемым и резким как журити.

Журити — поразительная птица, которая позволяет охотнику приблизиться, но только для того, чтобы дать ему возможность услышать внезапный шелест крыльев, настолько быстрых, что за их взмахом не в состоянии уследить человеческий глаз. Точно так же вел себя и Блондин. Он мог в любой момент вернуться в машину и удивить внезапностью своего поступка. Мог сказать прекрасные слова, глядя на звезды; сравнить их с горящими концами стрелок, указывающих направление путникам, терпящим кораблекрушение, или одиноким полуночникам, заблудившимся на потаенных тропинках. Но тут же он мог совершить насилие, проявив при этом зверскую жестокость.

В общих чертах я представлял себе историю его жизни, но в то же время в ней для меня оставались и громадные пробелы. Видел контуры, которые вдруг теряли четкость. Например, я видел лицо, но ему не доставало конкретности: точного цвета губ, характерной утонченности линий, очерчивающих прямой нос, роскошной белокурой шевелюры, форма которой зависела от того, как он был причесан. Я даже не мог сказать, какими были его брови, — густыми или редкими.

У меня в памяти не зафиксировался изменяющийся цвет его бегающих зрачков, производивших впечатление, что они видели больше, чем он способен был понять. А вот крепкие и ловкие руки, совершая грубые и насильственные действия, не давали повода для какой бы то ни было неопределенности в оценках. В его рукопожатии сразу же обнаруживались все недостатки и достоинства мужского характера. В то же время чувствовалось, что произносимые им слова идут не от сердца. Однако действовал он по наитию и только потом задумывался над совершенным поступком. Такие могучие и непосредственные порывы духа приводятся в движение огнем, воодушевляющим ангелов на добрые дела. Но в случае с Блондином никогда нельзя было знать, когда ангел изменяет своей природе и действует как демон.

Несмотря на все мои старания вскрыть мотивы его необузданности, я все же не понимал этого человека. Я знал, что само его присутствие вредило мне. Идти пешком, терпеть какие угодно лишения в полном одиночестве, но на шоссе, ведущем к намеченной цели, было для меня предпочтительней, чем оставаться с ним в машине. Тем не менее, Блондин находился рядом. И нужно было терпеть его, как терпят каплю желчи во рту.

Я решил выйти, но он, снова застав меня врасплох, первым открыл дверцу и уселся на свое место. Я спокойно остался внутри и смог даже угадать направление его мыслей. На мой взгляд, скорее всего он должен был думать о своей умершей матери или о Жануарии. Это было единственным, что могло бы меня волновать в его положении, и как бы предопределялось тем, как сложилась его судьба. И я не ошибся. Блондин вдруг посмотрел на меня и спросил, жива ли еще моя мать.

Сказав, что жива, я добавил, что ее мне очень не хватает и что, уходя из дома, я оставил ее плачущей на старом диване со стонущими пружинами, даже не обняв на прощание, чтобы еще больше не растравить сердце ни ей, ни себе самому. Уезжая в Сан-Паулу, сын бросал ее. «Неблагодарный», — беззвучно кричали мы оба. Но я уже и тогда знал, что никто из нас не виноват, и говорил об этом с Лауру — моим другом из Писи. Правда, с ней оставались две мои сестры, мой отец и бабушка Кабинда. Однако больше всего меня успокаивало то, что я должен был вернуться из Сан-Паулу в Сеара скоро, — вот только устрою свою жизнь, — с деньгами и с профессией в кармане. Я даже планировал преподнести ей сюрприз, приехав накануне рождественских праздников. Во всем новом, в белой тройке и черных сверкающих ботинках, выйдя из вестибюля аэропорта… Конечно же, я должен был прилететь на самолете, чтобы успеть. Накануне Рождества, когда люди собираются дома всей семьей и отмечают рождение Того, кто… Но как и когда я попаду туда теперь?