Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тэффи и ее гитара, 1915 год
Подобный гедонизм проявился примерно год спустя в повальном увлечении сексуально провокационным танго, вышедшим за пределы аргентинских баров и борделей и покорившим Европу и Америку[224]. Как писала в апреле 1914 года Тэффи, в России этот танец распространился до такой степени, что потребительский рынок оказался наводнен тканями, конфетами и туфлями, названными в его честь, а также открытками с изображениями танцующих пар, и вскоре после этого она сама оказалась втянутой в диспут, связанный с «подозрительным» статусом танго[225]. В журнале «Театр и искусство» репортер писал, что она должна была председательствовать на диспуте, посвященном танго, но половина участников, в том числе и сама Тэффи, так на него и не пришли. Когда она объяснила, что «согласилась участвовать “неохотно”», журналист прокомментировал ее ответ следующим образом: «Конечно, очень печально, что талантливая писательница попала в такое неприятное положение. Но еще неприятнее, что г-жа Тэффи, хотя и “неохотно”, все-же согласилась поддержать своим именем такое “литературное дело”, как диспут о танго»[226].
Фривольный настрой также сказался на появлении беспрецедентного числа «кружков – литературных, живописных, театральных, профессиональных и любительских, творческих объединений, регулярных встреч, “суббот”, “четвергов”, “сред” в частных домах и общественных местах – в клубах, залах, театрах» [Тихвинская 2005: 16]. В своих поздних мемуарах Тэффи вспоминает, что у нее тоже был салон, встречи в котором поэт В. В. Каменский (1884–1961) окрестил «синими вторниками» в честь цвета обоев в комнате [Тэффи 2004: 299–302] («Синие вторники»)[227]. Вот как она рассказывает о своих гостях в воображаемом разговоре с приезжим из провинции:
– А кто это около двери. – спрашивал он.
– А это Гумилев. Поэт.
– А с кем же это он говорит? Тоже поэт?
– Нет, это художник Саша Яковлев.
– А это кто рояль настраивает?
– А это композитор Сенилов. Только он не настраивает, а играет свое сочинение.
<…>
– А кто эта худенькая на диване?
– А это Анна Ахматова, поэтесса.
– А который из них сам Ахматов [ее муж]?
– А сам Ахматов это и есть Гумилев [Тэффи 2004: 300].
Тэффи писала, что ей особенно нравился Гумилев, который посвятил ей свое стихотворение «Сказка». Он редко бывал на ее «синих вторниках», вспоминала она, но им нравилось встречаться для тихих бесед. Тэффи также посещала излюбленные богемой заведения, в том числе ресторан «Вена», где познакомилась с писателем А. И. Куприным (1870–1938), который зачастую появлялся там в компании подвыпивших буянов [Тэффи 2004: 177–186] («А. И. Куприн»)[228]. В 1913 году во время одного такого посещения Тэффи произвела столь сильное впечатление на крымского писателя Вадима Баяна, что тот записал:
Недавно снова посетил ее…, и снова очарован. Больше всего мне понравилась Тэффи, которую увидел впервые.
И братья-писатели заключали, что
Вадим Баян
От Тэффи пьян [Десятилетие 1913: 93].
Еще более значительную роль и в жизни Тэффи, и в истории художественной культуры Петербурга сыграло знаменитое литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака», открывшееся в канун нового 1912 года в подвале исторического здания на углу Михайловской площади и Итальянской улицы[229]. Задуманное как «кабаре исключительно для артистов, художников и литераторов», оно, по крайней мере в теории, функционировало как частный клуб, куда допускались только те, кто открывал новые пути в искусстве [Парнис, Тименчик 1983: 161]. Тэффи относилась к «друзьям “Собаки”» – к этой категории один из основателей кабаре Б. К. Пронин (1875–1946) зачислил людей, «которые сделали для “Собаки” существенные вещи. Тэффи была другом, потому что она – Тэффи»[230]. Кабаре воспринималось как альтернативное пространство, подземелье, ночное убежище (оно работало с полуночи до рассвета), в котором можно было укрыться от «бессердечного» внешнего мира. Стены основного помещения, расписанные С. Ю. Судейкиным, изобразившим на них ярких, экзотических птиц и цветы (вдохновленные «Цветами зла» Бодлера), во многом усиливали иллюзию бегства в колдовской мир, перенося, по словам Евреинова, «посетителей подвала далеко за пределы их подлинных мест и времени»[231]. Основополагающий принцип эксклюзивности «Бродячей собаки» вскоре был нарушен, и кабаре превратилось в то, что стали называть «Ноевым ковчегом»: место сбора противоборствующих группировок – символистов и акмеистов вперемежку с более радикальными футуристами, – образовывавших разношерстную компанию поэтов, объединенных категорическим отрицанием традиционной литературы, которое нашло выражение в призыве «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности» [Бурлюк и др. 2000: 142][232].
Созданная там атмосфера способствовала спонтанному творчеству, но также служила и питательной средой для того, что тогда считалось «девиантным» поведением, – всевозможных сексуальных практик, употребления наркотиков, алкоголизма[233]. Вспоминая о Кузмине, Тэффи весьма спокойно пишет о такой обстановке, в частности, о распространенности гомосексуальных наклонностей в окружении поэта: «…все начинающие поэты, молодые, почти мальчики, целая беспокойная стайка… все обожали Оскара Уайльда». Некоторые из них стали «прославленными поэтами»: «Георгий Адамович, Георгий Иванов» [Тэффи 2004: 307, 309][234].
Тэффи фигурирует в ряде мемуаров о «Бродячей собаке». По воспоминаниям Пронина, она «была всецело наша, бывала на собраниях, “Собаку” очень любила»[235]. Другие, как ни странно, подчеркивают ее робость. Одна постоянная посетительница вспоминает, что Тэффи всегда была «очень молчаливая, наотрез отказывавшаяся прочитать вслух какой-нибудь из своих юмористических рассказов. “Я не могу победить свою застенчивость. Мое дело писать, а не читать”»[236]. Противоположное впечатление сложилось у А. Е. Шайкевича:
В рыжем лисьем боа, в бархатном черном платье на эстраду выходит женщина с умным, вдохновенным лицом. Читает одну из своих новых «лукавых песенок» – «Принцесса надела зеленое платье». «Браво, Тэффи»… – «Тэффи, иди сюда» – раздается из заповедного интимного помещения «Собаки» столь знакомый всем свежий голос Ахматовой[237].
В любом случае, к началу 1914 года Тэффи явно обрела достаточную уверенность в себе, чтобы выступить на ряде мероприятий[238]. Обычно она участвовала в программах акмеистов, чья поэзия, отмеченная ясностью и сдержанностью, была
