в некоторых из наиболее интересных рассказов сборника с большой силой показывается, как детская радость меркнет перед лицом уродства и жестокости жизни.

Действие в «Чертике в баночке» (1915) – где, как и в «Зайце», Тэффи демонстрирует свое мастерство художницы-миниатюристки – начинается в Вербное воскресенье, когда повествовательнице было семь лет. Выдался прекрасный весенний день, жизнь кажется «бесконечной», а ее радости – «внесомненными, цельными и яркими» [Тэффи 1997–2000, 2: 164][260]. На праздник девочке подарили игрушечного чертика в баночке, который начинал плясать, если прижать пленку, прикрывающую отверстие. Сначала поблескивающий на солнце и смеющийся чертик делает день еще более радостным, и девочка вторит его смеху и движениям и сочиняет песенку. Но затем пленка порвалась, вода из баночки вытекла, а чертик стал страшным: «Худой, а пузатый. <…> А глаза выкатил злые, белые, удивленные» [Тэффи 1997–2000, 2: 165]. Девочка пытается умилостивить его, укладывает спать в спичечный коробок, но он не смягчается, и на следующую ночь она уступает ему свою постель. На следующий день она восклицает: «Я люблю вас, черт!» [Тэффи 1997–2000, 2: 166]. А когда вечером она расплакалась, родители решили, что она заболела, и уложили ее в постель. Однако не так-то просто вылечить малышку, одержимую чертом: «…я знала, что, когда уйдут большие, я слезу с кровати, найду чертову баночку, влезу в нее и буду петь песенку… и кружиться всю жизнь, всю бесконечную жизнь буду кружиться» [Тэффи 1997–2000, 2: 167]. В финале мы видим нечто противоположное радости от пения, кружения и слов «бесконечная жизнь», присутствовавших в начале рассказа, а переход к использованию будущего времени придает более широкий смысл тому, что казалось забавным анекдотом, намекая, что ребенок навсегда останется во власти злых сил, будет кружиться вечно, как марионетки из одноименного стихотворения. Особенно поражает образ рассказчицы, влезающей в чертову баночку. Всю свою жизнь она будет развлекать других вместо игрушки – подходящий символ для самой Тэффи, передающий страдания, связанные с постоянной необходимостью развлекать.

Рассказ «Неживой зверь» (1912), давший название всему сборнику и признаваемый одним из лучших произведений Тэффи, с еще большей психологической и эмоциональной глубиной изображает болезненный переход от детства к безрадостной взрослости. Действие начинается на рождественской елке, где маленькой Кате дарят мягкую игрушку – шерстяного барана. Ей кажется, что он живой, с «человеческими глазами», а «если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э!» [Тэффи 1997–2000, 2: 64][261]. Но ей сразу говорят, что он «неживой».

Самым счастливым моментом в рассказе оказывается рождественский праздник, потому что вскоре после него распадается брак Катиных родителей и они исчезают из ее жизни. Она остается одна с нянькой и несколькими служанками, довольно пугающими деревенскими бабами, которые без конца перешептываются о скандале, разразившемся в семье. Еще страшнее становится оттого, что ночью дом наполняется писком, а от нянькиного объяснения становится еще хуже: «Крысы бегают, вот они тебе ужо нос откусят!» [Тэффи 1997–2000, 2: 67]. Единственным Катиным утешением оказывается «неживой зверь», который неизменно глядит на нее с нежностью и пониманием и чьи «человеческие глаза» отличают его от окружающих ее людей, описываемых с помощью анималистических образов: нянька, которая, «как старая кошка, щерила зубы», деревенские бабы с «лисьими мордами» [Тэффи 1997–2000, 2: 67, 66]. Однако баран, конечно же, неживой, и одна из служанок жестоко глумится над Катей, заявляя, что конец становящейся все более замызганной игрушки неизбежен: «Живое тело ест и пьет… а тряпку сколько ни сусли, все равно развалится» [Тэффи 1997–2000, 2: 67]. Катя тщетно пытается оживить «неживого зверя», уговаривая его поесть, попить и поблеять, а когда в доме появляется учительница и приказывает удалить из детской все игрушки, в том числе и барана, девочка приходит в ужас: «Худо неживому! <…> Сказать не может, позвать не может» [Тэффи 1997–2000, 2: 69]. Однако ночью происходит, на первый взгляд, невозможное. Катя слышит крик барана, но этот долгожданный признак жизни на самом деле свидетельствует об обратном: это крысы разрывают барана на части. От ужаса девочка пытается отгородиться от враждебного мира взрослых: «Катя забилась в постель, закрылась с головой. <…> Боялась, что нянька проснется, ощерится по-кошачьи и насмеется с лисьими бабами над шерстяной смертью неживого зверя» [Тэффи 1997–2000, 2: 70].

В финале рассказа Тэффи собирает вместе ранее разрозненные детали – пищащих крыс и блеющего барана, «лисьих баб» и щерящуюся по-кошачьи няньку, – превращая то, что казалось свободным нарративом, в плотно сбитый трагический анекдот. Рассказ завершается очень коротким абзацем: «Затихла вся, сжалась в комочек. Тихо будет жить, тихо, чтоб никто ничего не узнал». Использование будущего времени здесь, как и в «Чертике в баночке», придает рассказу дополнительный смысл, намекая на то, что Катя замкнется в себе на долгие времена.

Мотивы страдания и жестокости, присутствующие в «мирных» рассказах «Неживого зверя», с неизбежностью усиливаются в военной прозе Тэффи. Однако одновременно она показывает, как война, подрывая старый, окостенелый социальный порядок, открывает более широкие возможности для показа подлинных чувств и человеческих взаимоотношений.

«Явдоха» (1914), первый из военных рассказов Тэффи, одновременно и самый мрачный из них. Героиня-крестьянка до такой степени бедна и невежественна, что, подобно некоторым персонажам из низших сословий в первых произведениях писательницы, она мало походит на человека. Ее единственный товарищ – кабан, ради которого она целый день трудится, но даже его зарежут, чтобы подать на чей-то рождественский обед. В начале рассказа Явдоха получает письмо от сына, Панаса, которого, как она впервые узнает, забрали на войну. Неграмотная Явдоха отправляется в деревню, чтобы кто-нибудь прочитал ей письмо. Выясняется, что письмо вовсе не от Панаса, а от его приятеля, который сообщает: «Сын ваш Апанасий приказал долго жить» – такие слова традиционно произносили на смертном одре [Тэффи 1997–2000, 2: 150][262]. Явдоха не понимает этой фразы и решает, что она относится к другу его сына, а вечером размышляет: «Прислал Панас письмо, пришлет и денег… куплю хлеба» [Тэффи 1997–2000, 2: 151]. Повествовательница замечает: «А больше ничего не было». Так из-за невежественности Явдохи военные потери становятся еще более горькими.

Опыт работы в петроградском военном госпитале, приобретенный вскоре после создания «Явдохи», разительно изменил характер изображения крестьянства у Тэффи: смешанное чувство жалости и отвращения оказалось вытеснено сильной эмоциональной привязанностью к солдатам из крестьян. В «Дэзи» эта перемена особенно бросается в глаза, потому что сначала главная героиня – типичная представительница своего сословия – старается устроиться на работу в госпиталь, поскольку, как выразился ее носящий монокль приятель Вово Бек, «все дамы из высшего общества [работают в лазаретах]… <…>