И вам, наверное, очень пойдет костюм сестры» [Тэффи 1997–2000, 2: 188][263]. Однако когда Дэзи получает разрешение и прибывает в лазарет, никто не обращает внимания на то, как она перед этим прихорошилась, и ее направляют ассистировать врачу, извлекающему пулю из ноги солдата. Пока Дэзи держит ногу, прямая тактильная связь с раненым производит переворот в ее чувствах:

Каждое вздрагивание его она чувствовала и на каждое отвечала какою-то новой напряженной нежностью своей души, и когда, наконец…, доктор показал ей на своей окровавленной ладони круглую черную пулю, она вся задрожала радостью и еле удержалась, чтобы не заплакать. – Господи, счастье какое! Господи, счастье какое! [Тэффи 1997–2000, 2: 189–190].

После операции солдат, которого зовут Дмитрий, улыбается «простой, детской улыбкой серенького, рябенького, бородатого мужичонки» и говорит: «Спасибо, родная. Очень мне от тебя легше стало, сестричка моя белая!» [Тэффи 1997–2000, 2: 190]. Затем Дэзи поступает телефонный звонок от Вово, но она, не отвечая, вешает трубку и, вернувшись к пациенту, говорит:

– Спасибо тебе, Дмитрий, что тебе хорошо. Я сегодня счастливая, а я еще никогда не была… Это я оттого, что тебе хорошо, такая счастливая.

И вдруг она смутилась, что, может быть, он не понимает ее. Но он улыбался простой, детской улыбкой серенького, рябенького, бородатого мужичонки.

Улыбался и все понимал.

Физические недостатки солдата («серенького, рябенького») затмеваются его «простой, детской улыбкой», и в отличие от внутренней темноты, присущей Явдохе, Дмитрий обладает пониманием.

«Сердце» посвящено редкому случаю подлинно человеческой связи, складывающейся в мирное время. На молебен в монастырь отправляется довольно легкомысленная компания: студент-медик по прозвищу Медикус, учитель Полосов, помещица Лыкова и актриса Рахатова. Разговоры, которые они ведут, пробираясь в монастырь через болото, поначалу создают впечатление, будто Тэффи намеревается рассказать очередную историю о легкомысленном флирте, но повествование приобретает более мрачный оттенок, когда Полозов начинает прыгать на зыбких мостках и они ощущают «спрятанную под зеленым бархатным ковром липкую, тягучую, трясинную смерть» [Тэффи 1997–2000, 2: 176]. Хотя вскоре радостный пейзаж рассеивает чувство опасности, по прибытии в монастырь компания переживает еще одно потрясение: они видят, как монах окатывает водой большую разрубленную на куски рыбу, и «вдруг что-то дрогнуло в одном из средних кусков; дрогнуло, толкнуло, и вся рыба ответила на толчок. <…> “Это сердце сокращается”, – сказал Медикус» [Тэффи 1997–2000, 2: 178]. Паломники столь же быстро забывают это зрелище, и в тот же вечер им кажется очень смешным, что один из монахов спрашивает, не на исповедь ли они приехали. Рахатова шутки ради хватается за эту идею, и на следующее утро они с Лыковой забавляются, рассматривая дрожащего, убого одетого старого монаха, который проводит исповедь. Однако затем они видят, как монах преображается: после того как он спросил Рахатову, не совершала ли она «особых грехов», а она ответила отрицательно, «дрогнуло все лицо его, и залучилось тонкими морщинками, и улыбнулось детской радостью», когда он воскликнул: «…слава Богу!» [Тэффи 1997–2000, 2: 181]. Вызывая аллюзию к данному ранее описанию разрубленной на куски рыбы, он весь становится «как большое отрубленное сердце, на которое упала капля живой воды, и оно дрогнуло, и дрогнули от него мертвые, отрубленные куски». Рахатова – как раз такой «мертвый, отрубленный кусок» – спрашивает себя: «Что же это? <…> Неужели я заплачу?» Она тотчас же приписывает свою реакцию усталости, но если по пути в монастырь компания вела легкомысленную беседу, то теперь они с Лыковой молчат – это намек на то, что им передались хотя бы крупицы сострадания и любви монаха.

В довершение ко всему топография рассказа усиливает его символический смысл. Она строится как ряд концентрических кругов: окружающее монастырь болото – соблазнительный, но коварный мир природы; сам монастырь – микрокосм человеческого общества. А в самом центре находится монах – сердце, несущее жизнь миру, который без него мертв.

Исчезающий старый мир

Опубликованный в 1915 году рассказ «Тихая заводь» выступает в качестве своеобразного реквиема по старой жизни, поставленной под угрозу войной, той жизни, которая вскоре будет уничтожена революцией. Действие происходит в заброшенной усадьбе, где из людей остались только двое старых слуг, Пелагея и Федорушка, «отставная прачка и отставной кучер» [Тэффи 1997–2000, 2: 159][264]. В пространной метафоре, с которой начинается рассказ, «тихая заводь» противопоставляется бурной реке, отсылающей нас не только к свойственному человеку неутомимому стремлению вперед, но и к агонии войны: «Там, на большом просторе, тоскуют и мечутся волны. Мотаются из стороны в сторону, как от безумия и боли, и вдруг последним, отчаянным усилием прыгнут, взметнутся к небу и снова рухнут в темную воду…» [Тэффи 1997–2000, 2: 158].

Пока что ничто не тревожит эту заводь, «маленькое синеокое озерко – утиную радость, да кучу жесткого камыша, растущего в палисаднике». Глухота и забывчивость обитателей усадьбы, удаленных от суеты мира географически и еще больше – в силу старости, отделяет их даже друг от друга. Они едва ли больше похожи на людей, чем несчастная Явдоха, но их слитость с природой делает их симпатичными читателю. Гармония между человеком и животным с наибольшей очевидностью проявляется тогда, когда Пелагея рассуждает об именинах животных и самой земли, но расстраивается, не сумев вспомнить, в какой день корова именинница: «Вот не вспомнишь, а не вспомнив, обидишь, попрекнешь либо что, и грех. <…> А там наверху ангел заплачет…» [Тэффи 1997–2000, 2: 163]. В конце рассказа эта забывчивость пронизывает сам пейзаж тихой заводи, внося патетическую нотку в ее спокойную атмосферу: «Ночь за окошком синяя. Напоминает что-то, а что, – вспомнить нельзя. <…> Ушла река. Камыши забыла». Элегическое настроение усиливается намеком на то, что все «тихие заводи» старой, патриархальной России вскоре будут уничтожены неистовыми волнами русской истории.

5. Прощание с Россией, прошлой и будущей (1915–1919)

Начало конца

В течение 1915 года положение России в войне стремительно ухудшалось, и по мере угасания надежд на скорую победу народная поддержка царского режима начала ослабевать. Самой спорной личностью в окружении Романовых стал «безумный монах» Григорий Распутин (1869–1916), который в реальности был не монахом, а религиозным фанатиком из крестьянской среды и в равной степени прославился как способностями мистика-врачевателя, так и безудержными оргиями. В апреле 1915 года у Тэффи произошла пара любопытных встреч с так называемым «старцем».

Все началось с двух таинственных телефонных звонков: один был от блестящего, самобытного писателя и философа В. В. Розанова (1856–1919), другой – от А. А. Измайлова. В телефонном разговоре ни один из них не