Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«За стеной», один из наиболее сильных ранних рассказов Тэффи, содержит редкий пример того, как ее кукольный мир озаряется подлинным чувством. Здесь говорится о двух пожилых женщинах, мадам Лазенской и ее квартирной хозяйке мадам Шранк, которая пригласила ее на разговение после Великого поста. На протяжении большей части рассказа прослеживается влияние социальной иерархии: доминирующая Шранк свысока смотрит на свою бедную жиличку. Беззащитная Лазенская покорно принимает поток оскорблений, но когда Шранк заявляет, что у русских, в отличие от немцев, «никогда не бывает землетрясения», это задевает ее патриотическую гордость. «Вы думаете, что я бедная, так у меня нет отечества!.. Стыдно вам! Все знают, что у русских было землетрясение!» [Тэффи 1990б: 89–90][214] – резко возражает она. После этого, не притронувшись к пасхе, она убегает в свою крохотную комнатку и через открытую форточку ощущает частицу внешнего мира природы, праздник Пасхи – «крепкий и влажный запах весны… тихий гул пасхального благовеста» [Тэффи 1990б: 90]. Сначала этот «отзвук далекой чужой радости» и открывающийся из окна вид на «бесконечную, гладкую, серую» стену угнетают Лазенскую, но затем она слышит, как мадам Шранк велит кухарке передать ей: «…пусть идет пить кофе, когда у нее дурь пройдет. <…> Здесь вот пасхи кусок». Лазенская понимает, что кухарка уже давно легла спать и что сказанное Шранк предназначалось только для ее ушей. В миг неожиданного проявления доброты, каким бы малым оно ни было, изменяется и бесконечная стена: она больше не серая, но «чуть-чуть розовеет под первыми алыми лучами восходящего солнца.
Рассветный живой ветерок дерзко стукнул форточкой». Смешная и жалкая мадам Лазенская видит только бледный отсвет роскошных солнц «Семи огней», но даже он – в сочетании с необычной добротой, проявленной квартирной хозяйкой, – дает комическому персонажу Тэффи возможность мельком увидеть небесный огонь.
4. Пиры и чума (1910–1916)
Дымящийся вулкан
В годы, предшествующие Первой мировой войне, у столь распространенного в России юмора выявилась мрачная оборотная сторона. Как отмечает один из историков этого периода: «Это беспечное, чуть инфантильное, всегда талантливое веселье было призвано заглушить разлитую в воздухе тревогу, сосущий душу страх, забыть ужасы жизни» [Тихвинская 2005: 18]. Рисунок представителя «Мира искусства» Е. Е. Лансере (1879–1946), появившийся в «Сатириконе» в конце 1909 года, отражает глубинные проблемы, преследовавшие тогдашнее русское общество. Прежде всего в глаза читателям бросается изысканный пейзаж, столь любимый петербургскими художниками: парк, классические статуи, приятная растительность. Однако, скользнув вниз, взгляд упирается в отвратительную сцену насилия. Подписью к этой иллюстрации служит стихотворение «Два мира», подписанное инициалами А. Г. (Александр Гликберг – настоящее имя одаренного поэта-сатириконца Саши Черного (1880–1932)):
В глубине глухого парка
<…>
Купы роз и белых лилий
Дышат пряной тишиной.
Облака плывут над садом;
Белый отрок с виноградом
К белой деве стан прижал, —
А у ног, под лаской неба,
Из-за грязной корки хлеба
Брата брат за горло сжал…[215]
«Два мира». Сатирикон. 1909. 12 дек. С. 5. Любезно предоставлено Библиотекой Хоутона Гарвардского университета. Иллюстрация Евгения Лансере и стихотворение Саши Черного подчеркивают контраст между элегантным, классическим обликом российской столицы и отчаянным положением бедняков.
«Два мира» могли бы послужить эмблемой всей тогдашней России. С одной стороны, экономика была на подъеме и политическая ситуация стабилизировалась, но, с другой стороны, ощущалась подспудная тревога, люди как будто бы жили на дымящемся вулкане [Pipes 1991: 191–194]. Тэффи отзывалась на это душевное смятение в фельетонах, публиковавшихся в «Русском слове». Она писала о резком увеличении количества самоубийств, охвативших все слои российского общества: «Гимназисты, старики, портнихи, городовые, курсистки, богаделеньские старушонки, купеческие сынки, рабочие, люди всех возрастов и положений уходят добровольно из жизни…»[216]
Тэффи довольно часто писала и о других социальных проблемах, особенно о преступности и антисемитизме. Особый интерес представляют ее статьи о случившемся в 1913 году событии, которое, по выражению знаменитого сыщика А. Ф. Кошко, «произвело… сенсацию не только в Петербурге, но и во всей России»[217]. Тэффи считала, что зверское убийство некоей госпожи Тиме, жены железнодорожного контролера спальных вагонов, совершенное молодыми людьми из привилегированных кругов общества, показательно для современной жизни, петербургской в особенности. Если в Москве преступление обычно совершалось под влиянием инстинкта, то обвиняемые в петербургском убийстве были «люди очень культурные»: в Москве «кутежи, попойки, мутный чад, угар, никто ничего не понимает. Здесь – все взвешено, рассчитано и, главное, прилично»[218]. Более того, убийство подрывало социальные нормы, поскольку в прошлом все понимали, что бандит был «ражий детина», но теперь приходилось смотреть на отманикюренную руку сидящего рядом с тобой за столом молодого человека и думать: «Такой милый… А уж не зарезал ли он кого, да потом и отманикюрился?»[219]
К проблеме антисемитизма Тэффи обращалась неоднократно, в том числе и в фельетоне по поводу гибели «Титаника». Она не подвергала сомнению героизм, проявленный другими, но считала, что наиболее героическими были пассажиры третьего класса, «наши соотечественники – нищие евреи, эмигранты из Могилевской губернии». Если у «какого-нибудь Мойши из Мстиславля» «последний крик… не был криком проклятия, то по-истине из всех погибших на “Титанике” самым великим и прекрасным героем был именно он, и только он»[220]. В 1913 году Тэффи посвятила не менее четырех фельетонов делу Бейлиса, киевского еврея-рабочего, обвиненного в ритуальном убийстве мальчика-христианина. В одном из них она рассказывает о реакции осматривающих римские катакомбы американцев на замечание гида, что современники первых христиан верили, будто те пьют детскую кровь, потому что «были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками»: американцы вытащили статью о деле Бейлиса и зашептались: «Русские… русские…»[221]
Тревога, порожденная этими поразившими российское общество недугами, и все более острое предчувствие надвигающейся катастрофы только усиливали потребность людей в веселье. В газетах репортажи о катастрофах и об увеселениях располагались рядом: так, в 1910 году «хроника балов и маскарадов соседствует с хроникой холерной эпидемии, вспыхнувшей тогда в столице» [Тихвинская 2005: 16, 19]. «Сатирикон» был одним из главных участников этого «пира во время чумы» (заглавие произведения Пушкина часто использовалось авторами
