мероприятиях ее непривлекательная внешность и несколько абсурдная манера выражаться (например, обращаясь даже к одному собеседнику, она называет его «господа») делают ее объектом насмешек [Тэффи 1915в: 103]. Упомянутый в заголовке студент решил ради смеха сделать вид, будто ухаживает за ней, объясняя своим эстетствующим приятелям: «…может быть, я слишком рафинирован, но меня влечет к этой женщине ее неотшелушенный Эрос» [Тэффи 1915в: 105].

Во время «ухаживаний» студента Мигулина начинает уделять больше внимания своей внешности: она густо пудрит лицо, пытается подкрасить губы красной помадой, «но они почему-то вышли лиловыми». От всего этого она становится еще более нелепой, но в то же время повествовательница вызывает сочувствие к ней, ставя себя на ее место, передавая ее нарастающее смятение, страх, растерянность [Тэффи 1915в: 107]. В конце концов студент прекращает флиртовать с ней, заявляя: «Я разбудил в ней вечно-женственное, отшелушил ее Эрос». Он оценивает свой розыгрыш как «смешную шутку», но Тэффи предоставляет последнее слово Мигулиной, и эмоциональный эффект от слов студента полностью изменяется, когда они повторяются ее лиловыми губами: «“Да… да… господа, смешная штука…” – в дрожащей улыбке ответили лиловые губы» [Тэффи 1915в: 108]. Как показывает «Розовый студент», тема жертвы – периодически возникающая в ранних серьезных рассказах и «Семи огнях» Тэффи, – характерна и для ее юмористических рассказов. В этом отношении одним из наиболее выразительных примеров является «Светлый праздник», где рассказывается о том, как герой, униженный начальником, который не пригласил его на разговение после пасхальной службы, по возвращении домой срывает свой гнев на жене, та, в свою очередь, устраивает нагоняй дочке, дочка набрасывается на кухарку, кухарка – на свою помощницу, а последней жертвой становится ни в чем не повинная кошка.

Чувства животного, описываемые в конце рассказа, можно рассматривать как эталонный пример того, что испытывают беззащитные жертвы, изображенные Тэффи:

Забилась за помойное ведро, долго сидела не шевелясь, понимая, что могущественный враг, может быть, ищет ее.

Потом стала изливать свое горе и недоумение помойному ведру. Ведро безучастно молчало.

– Уау! Уay!

Это все, что она знала [Тэффи 1990б: 209][201].

В «Марьонетках» Тэффи подчеркивает механическую природу кукол (курсив мой. – Э. Х.):

Наряды, улыбки и тонкость манер, —

Пружины так крепки и прямы! —

Направо картонный глядел кавалер

<…>

Блестели стеклянные глазки;

Два винтика цепко сжимали мой стан… [Тэффи 1910а: 14].

В эссе «Смех» Анри Бергсон определяет комическое как «живое, покрытое слоем механического». И действительно, в своих юмористических рассказах Тэффи часто заключает живых в механическую или неорганическую оболочку [Bergson 1956: 97]. В «Провидце», например, она высказывает пожелание, чтобы Провидение оживило внешность ее бледных, смиренных персонажей, обмакнув «кисть свою в какую ни на есть, хоть в зеленую краску» [Тэффи 1997–2000, 4: 343][202]: их глаза были «столь между собою похожими, что казалось, будто это попарно рассаженные скверные костяные пуговицы – ровно полдюжины».

Впечатление о человеке как вещи также создается за счет застывшего выражения на его лице, не меняющегося в зависимости от ситуации. Так, в рассказе «Взамен политики» отец сидит за обеденным столом «с таким видом, точно его только что вытащили из воды и он еще не может прийти в себя. Впрочем, это был его обычный вид, и никто из семьи не смущался этим» [Тэффи 1990б: 38][203]. Речь персонажей, как в «Розовом студенте», отмечена алогичной устойчивостью выражений, а на письме часто используются штампы, не имеющие отношения к конкретной ситуации. Яркий пример тому встречается в «Письме», где швейцар включает в текст письма, которое он сочиняет за неграмотную мамку: «…низко кланяюсь… сезонная жизнь в полном разгаре… и в чаду маскарадных наслаждений отдаемся азарту бешеных страстей…» [Тэффи 1997–2000, 5: 224][204].

Многие ранние юмористические рассказы Тэффи передают ощущение пустоты, скрывающейся под обманчивой поверхностью вещей. Идеалы и чувства тают под ее насмешливым взглядом, оставляя юмористический эквивалент мертвого мира в поэзии. Это в первую очередь относится к ее многочисленным работам, посвященным любви. В «Счастливой любви», одном из характерных произведений такого типа, дается описание любовного свидания с точки зрения и мужчины, и женщины, которые, вслух заявляя о своих чувствах, думают о том, до какой степени они друг другу не нравятся [Тэффи 1997–2000, 5: 59–63][205]. В «Брошечке» изображается не только обманчивая природа любви, но и, в более широком смысле, хрупкость общественных отношений. В этой остроумной, анекдотической истории (Тэффи также адаптировала ее для театра) дешевой броши оказывается достаточно, чтобы разрушить отношения четырех пар: мужа и жены, мужа и любовницы, жены и любовника, а также горничной и приказчика. Тон повествования в целом легкомысленный, но завершается оно на мрачной ноте, когда жена размышляет: «Так хорошо жили, все было шито-крыто, и жизнь была полна. И вот свалилась нам на голову эта окаянная брошка и точно ключом все открыла. <…> И зачем это все? Как все это опять закрыть? Как быть?» [Тэффи 1997–2000, 1: 117][206].

Ответ на этот острый вопрос, как подсказывают рассмотренные выше рассказы, кроется в обмане, часто – в самообмане. В эссе «О дневниках» речь идет о наиболее распространенных среди «человекообразных» Тэффи способах самообмана. Рассказчица отмечает, что мужчина ведет дневник ради потомков, надеясь, что после его смерти кто-нибудь прочтет его и оценит глубину мыслей автора. Женщину грядущие поколения не волнуют; она пишет для какого-нибудь Владимира Петровича или Сергея Николаевича, а посему сосредоточивается исключительно на собственной привлекательной внешности [Тэффи 1997–2000, 5: 258–260][207]. Такие притязания мужчин на мудрость, а женщин – на красоту присущи в рассказах Тэффи многим напыщенным дуракам и кокеткам среднего возраста. О первой категории уже говорилось выше, но и кокетливые матроны встречаются в сочинениях Тэффи на каждом шагу. В «Курортных типах» конфликт между красивой внешностью и неприятной правдой изображается в виде борьбы между корсетом и животом:

– Дура! Дура! Старая баба! – волнуется живот. – Напилась бы горяченького кофейку со сливочками да с крендельками сдобными, да соснула бы на диванчике полчасика. И кого ты корсетом удивишь, – старая рожа, ведь тебе шестой десяток идет. – Подбодрись! Подбодрись, нечего! – подпирал корсет. – Патти в семьдесят лет замуж за барона вышла, Нинон де-Ланкло собственного внука погубила. Успеешь в могиле належаться.

– Во-первых, на что нам Паттин барон, – не сдавался живот, – когда у нас законный Илья Петрович есть? А в могиле, матушка, кофею ни за какие деньги не достанешь [Тэффи 1997–2000, 5: 192]