Разрыв между позой и реальностью принимает крайнюю форму в «Демонической женщине» – этот излюбленный декадентами типаж «отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге… и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке» [Тэффи 1997–2000, 5: 218][209]. Тэффи подчеркивает позерство, сопоставляя драматические высказывания демонической женщины и простой прозаический перевод ее реплик. Вот как такая особа заявляет о том, что хочет селедки с луком:

– Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селедку!

В сущности, что случилось?

Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое!

А какой эффект!

– Вы слышали? Вы слышали?

– Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.

– ? [Тэффи 1997–2000, 5: 220].

Иногда преобразование скучной, прозаической реальности посредством стиля принимает более литературную форму. В «Жизни и творчестве» журналист Сатурнов, от которого ждут описания поездки по Волге, остается в своей комнате и пишет о Волге так, как он ее себе представляет. Он отмечает некоторые стилистические переборы, но думает, что «поправлять жалко, потому что красиво. Дьявольски красиво» [Тэффи 1997–2000, 5: 279][210]. Затем он щедро использует свой «дьявольски красивый» стиль для описания уличного торговца, продающего огурцы во дворе:

«Мы заворачиваем к Самаре. Теперь вид уже другой. Теперь уже огурцы». – Огурчики зе-ле-ные! [раздается крик уличного торговца]

«Все огурцы, огурцы – целые поля огурцов. Мы тонем в огурцах, и души наши наполняются их свежим весельем.

Огурец! Как много в этом слове для сердца русского человека!» [Тэффи 1997–2000, 5: 279–280].

Другой пример того, как стиль берет верх над содержанием, встречается в рассказе «Письма». После обеда Сергей Иванович, находящийся в своем загородном имении, пишет письмо Вере Павловне:

«Дорогая! Я так тоскую, что буквально ничего не могу есть…»

– А ботвинья? – уколола вдруг совесть…

Но стиль после краткой борьбы победил ботвинью… [Тэффи 1997–2000, 5: 52][211].

Процесс, в котором стиль одерживает победу над ботвиньей, столь часто изображаемый в ранних юмористических рассказах Тэффи, указывает на потребность ее персонажей уйти от пустоты и скуки жизни в какой-то более красивый и наполненный смыслом мир. Иными словами, здесь возникает тема, лежащая в основе «Семи огней», но подаваемая в комическом модусе, где «прекрасный мир» не только далек от трансцендентных поэтических сфер, но и неизменно фальшив – и, следовательно, смешон.

В ранней прозе Тэффи, как и в «Семи огнях», идеал порой оказывается иллюзорным, но превосходящим реальность. В «Соловьиных грезах» указывается, что иллюзия необходима для того, чтобы жизнь обрела смысл. Прекрасной лунной ночью повествовательница едет в почтовой карете по сельской местности и впервые в жизни слышит пение соловья. «…Сколько я кружилась…, – размышляет она, – а вот эта песнь такая простая, такая тихая, дает мне самое яркое и истинное ощущение красоты» [Тэффи 1915в: 74]. Под воздействием этого пения она решает отказать состоятельному ухажеру и выйти замуж за бедного идеалиста Алешу. Только позднее она обнаруживает, что приняла за песню соловья насвистывание кучера, и делает вывод: «Вот как я мечтала и очищала свою душу истинной красотой, внимая свисту корявого ямщика. Какой соловей, каких сказок сделал бы для меня большее?» [Тэффи 1915в: 75].

Итак, даже если в юмористических рассказах Тэффи небесные сферы символистов не играют роли, ее персонажи все равно ищут возможность укрыться от мертвого мира в мире иллюзий: обычные «человекообразные» – посредством позы и самообмана, более возвышенные натуры – посредством некоего высшего идеала, который, независимо от того, является он иллюзорным или нет, только и придает смысл жизни. Устанавливается дихотомия, но не между высшей и низшей реальностью, а между мертвой жизнью и наполненной смыслом иллюзией.

Важность иллюзии в мире Тэффи заставляет ее особенно ценить тех, кто обладает богатым воображением; это важная причина, по которой она любит детей, в ее историях обычно наделяемых даром фантазировать. В эссе «Игрушки и дети» повествовательница советует читателям давать детям игрушки, способствующие полету фантазии:

Если дадите ребенку подходящую палку, то есть такую, на которую можно сесть верхом, – она будет обладать для него и головой, и ногами, и хвостом, и гривой, и даже характером. Она будет для него лошадью.

Если подарите деревянную лошадку – на нее наденут шапку и теплую кофту и посадят читать книжку. Потому что все лошадиные качества у нее налицо, нужно придумать новые, так как играть – значит фантазировать [Тэффи 1915в: 117].

Суть взглядов Тэффи на фантазию остроумно излагается в «Сокровище земли». Она проводит различие между двумя русскими словами для обозначения обмана, более грубым «враньем» и более нейтральной «ложью». Ложь, пишет она, представляет собой совершенно рациональное явление: люди всегда лгут с какой-то определенной целью. С другой стороны, врут исключительно из любви к вранью, под влиянием вдохновения, не думая о личной выгоде. Иными словами, фантазируют. В конце этого очерка Тэффи замечает: «И как знать: еще десять, двадцать лет – и, может быть, бросив ненужное и дорогое электричество, мы будем освещаться, отопляться и передвигаться при помощи простой вральной энергии – этого таинственного сокровища земли» [Тэффи 1997–2000, 1: 300][212]. Действительно, в комическом мире Тэффи, населенном в основном марионетками, захваченными бессмысленным водоворотом, эта «вральная энергия» уже является главной движущей силой, дающей свет и тепло, другие источники которых отсутствуют.

Смех на печальном жизненном пути

«Доброе дело старца Вендимиана» позволяет понять, как именно Тэффи понимала роль юмориста в этом жестоком мире. Действие происходит в далеком прошлом, в селении, затерянном посреди пустыни. Накануне Нового года набожный и добродетельный старец Вендимиан замечает выставленные у порогов домов сандалии: люди надеются, что кто-нибудь положит в них подарки. Вендимиан очень огорчен, потому что он беден и ему нечего подарить, но решает, что тоже выставит на порог свои сандалии, тем самым предоставив другим возможность сделать доброе дело. Однако наутро он обнаруживает в одной сандалии дохлую мышь, а в другой – плевок. Сначала его охватывает отчаяние, но затем он утешается мыслью о том, что те двое, которые над ним подшутили, «побежали потом домой, смеясь при мысли», как огорчится он [Тэффи 1997–2000, 5: 73][213]. «И не должен ли я, слабый и нищий старик, быть