После обеда, сытного и вкусного, но очень простого, хозяинвсе же не утерпел — повел гостей в коровник показывать свое революционноеизобретение. Оно являло собой сложнейший механизм для содержания скотины втелесной чистоте. Дело в том, что коровы, отменно крупные и ленивые, у Любавинана пастбище не ходили вовсе, а проводили всю свою коровью жизнь в узкихдеревянных ячеях. Ели, спали, давали молоко и соединялись с быком, не двигаясь сместа. По уверению Мирона Антиоховича, мясо и молоко от этого обреталинеобычайную вкусность и жирность. Теперь же неутомимый эконом замыслилустройство, посредством которого навоз и урина ни на секунду не задерживалисьбы в стойле, а попадали на особый поддон, чтобы оттуда быть переправленными вотстойные ямы. Обычное отверстие в полу для этой цели не годилось, так какглупое животное могло попасть в него ногой. Посему Любавин разработал пружиннуюпланку, нечувствительную к давлению копыта, однако переворачивающуюся припадении на нее груза весом более трех унций.

— Соседские крестьяне моим коровам завидовать будут,ей-богу! Буренки у меня и так содержатся много сытней, теплей, чище, а скоровообще царевнами заживут, — оживленно объяснял изобретатель, демонстрируяработу хитроумной конструкции.

— Не будут, — сказал Данила. — Коровник, спору нет,заглядение, но человеку одних лишь сытости, крова и устроенности бытия мало.Большинство предпочтут голод, холод и грязь, только бы на свободе. Да и коровытвои разбрелись бы кто куда, если б ты их стенками не запер.

— И были бы дуры! Пропали бы в одночасье. Кого б волкизадрали, а прочих крестьяне на мясо бы разворовали.

— Неужто твои мужики воруют? — удивился Фондорин. — Невзираяна сытость?

Любавин досадливо покривился:

— Мои-то нет, зачем им? У кого достаток и работы много, томуне до воровства. Голодранцы из соседних деревень шастают, тащат что на глазапопадет. После того как мои мужики конокрада до смерти забили, я у себя милициюзавел. Чистые гусары! Много лучше казенной полиции, уж можешь мне поверить.

— Верю, — усмехнулся Данила, — Однако в чем незаконченностьтвоего навозного клапана?

Любавин встал на четвереньки, оттянул пружину.

— Да вот, видишь? У меня тут насосец, доску водойсполаскивать. Включается качанием планки, но не успевает ее дочиста вымыть —пружина захлопывается. Митя сказал:

— А если вот сюда пружинный замедлитель?

Все же девятилетним мальчиком быть гораздо вольготнее, чемшестилетком! Можно предложить разумное техническое усовершенствование, и никтоособенно не удивится.

— Толковый у тебя сынок! — воскликнул Мирон Антиохович. —Ну-ка, Фома, беги в слесарную за инструментами. Попробуем!

* * *

Провозились в коровнике дотемна. Перепачкались в пыли, да ив навозе тоже, но своего добились: струя воды вымывала планку начисто.

Счастливый хозяин повел гостей в баню — отмываться.

Уж как Митю хвалил, как его сметливостью восхищался.

— Наградил тебя Бог сыном, Данила. За все твои мучения. —Любавин показал пальцем на грудь Фондорина, и Митя, вглядевшись через густойпар, увидел там белый змеистый шрам, и еще один на плече, а на боку багровыйрубец. — Ты его в офицеры не отдавай, пошли в Лондон. Пускай на инженеравыучится. Много пользы может принести, с этакой головой.

Он любовно потрепал Митю по волосам.

— Ты зачем сыну волоса дрянью мажешь? От сала и пудры толькоблохи да вши. Это в тебе, Данила, бывый придворный проступает. Стыдись! Кестеству нужно стремиться, к природности. А ну, Самсоша, поди сюда.

Схватил, неуемный, Митю за шею, лицом в шайку сунул и давайголову мылить. Сам приговаривает:

— Вот так, вот так. Еще бы коротко обстричь, совсем ладнобудет.

— Ой, пустите! — запищал Митя, которому в глаз попало мыло,но все только засмеялись.

Сильные пальцы, впрочем, тут же разжались. Митридат,отфыркиваясь, распрямился, протер глаза и увидел, что смеются только Данила иФома, а Любавин стоит бледный, с приоткрытым ртом и смотрит на него, Митю,остановившимся взглядом. Это заметил и Данила, бросился к старому другу. — Что,сердце?

Мирон Антиохович вздрогнул, отвел глаза. Трудно сглотнул,потер левую грудь.

— Да, бывает… Ничего, ничего, сейчас отпустит.

Но и за ужином он был непривычно молчалив, почти не ел, аесли и отвечал на Данилины слова, то коротко и словно через силу.

Наконец Фондорин решительно отодвинул тарелку и взялЛюбавина за руку. — Ну вот что, братец. Я как-никак доктор… — Посчитал пульс,нахмурился. — Э, да тебе лечь нужно. Больше ста. В ушах не шумит?

Любавин-младший встревожился не на шутку — сдернул с грудисалфетку, вскочил.

— Да что вы переполошились, — улыбнулся через силу МиронАнтиохович. — В бане перегрелся, эка невидаль. — Глаза его блеснули, улыбкастала шире. — Вот ты, Данила, давеча, в коровнике, мне упрек сделал. Неявный,но я-то понял. Про то, что я своих крестьян, как коров содержу — только о плотиих забочусь, а духом пренебрегаю. Подумал про меня такое, признавайся?

— Мне и в самом деле померещилось в твоей чрезмернойприверженности к порядку и практической пользе некоторое пренебрежение к…

— Ага! Плохо же ты меня знаешь! Помнишь, как мы с тобой, ещестудиозусами, сетовали на убожество деревенской жизни? Что крестьяне зимой стемна на печь ложатся, иные чуть не в пятом часу, и дрыхнут себе до светавместо того чтоб использовать зимний досуг для пользы или развлечения? Помнишь?

— Помню, — кивнул Данила. — Я еще негодовал, что инойкрестьянин и рад бы чем заняться, да нищета, лучину беречь надо.

Любавин засмеялся:

— А как про клобы крестьянские мечтал, помнишь? Где поселянезимними вечерами, когда работы мало, собирались бы песни играть, лапти напродажу плести или ложки-игрушки деревянные резать?

Засмеялся и Фондорин:

— Помню. Молод был и мечтателен. Ты надо мной потешался.

— Потешаться-то потешался, а нечто в этом роде устроил.

— Да что ты?!

Мирон Антиохович хитро прищурился.