Улыбка на лице гостя угасла.

— Я тоже с сыном. Поди сюда, Самсон не дичись.

Когда Митя подошел и поклонился, Фондорин присовокупил:

— Ему девять, но разумен не по годам. Мите показалось, чтоЛюбавин и его сын смотрят на него каким-то особенным образом, Но впрочем почтисразу же оба, переглянувшись, радушно заулыбались.

— Мал для девяти годов-то, мал. — Мирон Антиохович шутливотронул Митю пальцем за кончик носа. — Поди, Данила, ученостью сынка сушишь?Знаю я тебя, книжника. Ах, да что же я, как нехристь какой! — переполошилсявдруг хозяин. — В дом, в дом пожалуйте! Лидия-то моя умерла. Да-да, — закивалон всплеснувшему руками Даниле. — Ладно, ладно, отплакано. Нечего. Теперь я,как и ты, бобылем. Вдвоем с Фомой управляемся, без женского уюта. Не взыщи.

* * *

Это он скромничал, насчет уюта-то. Дом замечательногобригадира был устроен самым разумным и приятным для проживания манером. Мебельпростая, без затей, но тщательно продуманная в видах удобства: спинки стульев икресел вырезаны в обхват спины, чтоб покойней сиделось; на широких подоконникахтурецкие подушки — вот, поди, славно почитывать там хорошую книжку и любоватьсяпарком; полы покрыты дорожками деревенского тканья — и не скользко, и ступатьмягко.

Но больше всего Митридата, конечно, заинтересовали полезныеприборы, имевшиеся чуть не в каждой комнате. Были тут барометры с термометрами,обращенные на обе стороны дома, и подзорные трубы для лицезрения окрестностей,и буссоль с астролябией, а лучше всего оказалось в библиотеке. Что книг-то!Тысячи! Вот где провести бы годик-другой!

На стенах три портрета старинных людей: один в круглойшапочке и с длинными прямыми волосами, молодой, двое других — в плоских,именуемых беретами, возрастом постарше.

— Это у тебя Пико де ла Мирандола, контино моденский, —покивал Фондорин, признав молодого. — Это преславный Кампанелла, а третий ктож?

— Великий английский муж Фома Мор, в честь которого я назвалединственного сына и наследника. Портрет писан художником не с известнойгравюры, а по моим сугубым указаниям, вот ты и не узнал.

— Отменная Троица, лучше всякого иконостаса, — одобрилДанила и оборотился к Стеклянному кубу, в котором стояла черная трубка нахитрой подставке. — А это что? Неужто диоптрический микроскоп?

— Он самый, — гордо подтвердил Любавин. — Самоновейший, сахроматическим окуляром. В простой капле воды обнаруживает целый населенныймир. Выписан мною из Нюрнберга за две тысячи рублей.

Митя затрепетал. Читал о чудо-микроскопе, много сильнейшемпротив прежних, давно мечтал при его посредстве заглянуть в малые вселенные,обретающиеся внутри элементов. Была у него собственная гипотеза, нуждавшаяся вопытном подтверждении: что физическая природа не имеет границ, однако же еепросторы не линейны, а слоисты — бесконечно малы в одном направлении ибесконечно велики в другом.

— Милостивый государь, а не дозволите ли заглянуть в этотинструмент? — не выдержал он.

Мирон Антиохович засмеялся:

— «Милостивый государь». Ишь как ты его, Данила,вымуштровал. Гляди, не переусердствуй с воспитанием, не то вырастишь маленькогостаричка. Всякому возрасту свое. — А Митридату ответил. — Извини, дружок, немогу. Очень уж нежный механизм. Я и собственному сыну не дозволяю его касаться,пока не постигнет всей мудрости биологической и оптической науки. В твои годыдолжны быть иные игрушки и занятия. На токарном станке работать умеешь? Нет? Ас верстаком столярным знаком? Ну-ка ладоши покажи. — Взял Митины руки в свои,зацокал языком. — Барчук, сразу видно — барчук. Вот вы каковы, злато-розовые,лишь языком молоть да слезы лить, а надобно работать. Ты-то вот, Данила, своихкрепостных, поди, отпустил, вольную им дал, так?

— Так.

— Держу пари, что половина на радостях поспивались. Ранонашим мужикам волю давать, много воли это как много сильного лекарства.Отравиться можно. Понемногу следует, по чуть-чуть. Я вот своим крепостнымсвободы не даю и не обещаю. Зачем человеку свобода, если он ею пользоваться неумеет? Иной раз и посечь нужно, по-отечески. Зато я каждому помогаю на ногивстать, хозяйство наладить. Известно ли тебе, сколько доходу дает помещику вРоссии одна ревизская душа? Нет? А я справлялся. В среднем семь рублей в год,не важно натурой или деньгами. Я же с каждого работника имею средним счетом посорока пяти рубликов. Каково?

— Невероятно! — воскликнул Фондорин.

— То-то. И это не считая дохода от мельниц, ферм, скобяныхмастерских, полотняного и конного заводов. Ты зависимому человеку перво-наперводозволь жить: дом ему обеспечь хороший, ремеслу научи, дай на ноги встать, апосле и бери по справедливости. Женатый мужик первые три года мне вовсе ничегоне платит, даже, наоборот, на обзаведение получает. Зато потом и возвращаетсторицей. Данила заметил:

— Это, конечно, превосходно у тебя устроено. Да тольковозможно ль воспитать в человеке достоинство, если такого хозяина всегда посечьможно?

— Не всегда, не по моему произволу, а по установленномупорядку, за известные нарушения! — горячо возразил Любавин. — Для их же блага!

— А вот я, чем дольше на свете живу, тем более склоняюсь кубеждению, что человеку, если он здоров, лучше дать возможность самому своимблагом озаботиться. Иначе выйдет, как у наследника в Гатчине. Слыхал? Он тожесвоим крестьянам благодетельствует, но они у него должны в немецких полосатыхчулках ходить, спать в ночных колпаках и чуть ли не волосы пудрить.

— Ну, с чулками это, пожалуй, чересчур, — засмеялся МиронАнтиохович, — однако у меня на цесаревича большие надежды. Он знает, что такоенесправедливость, а для государя это великая наука. Уже четверть века, со днясовершеннолетия, он пребывает отстраненным от законного престола. И, подобнолюбимому тобой некогда принцу Датскому, принужден бессильно наблюдать забесчинствами преступной и распутной матери. А ведь эта новая Иезавель многохуже шакеспировской Гертруды. Та всего лишь совершила грех кровосмесительства,эта же умертвила двух законных государей, Петра с Иоанном, и не подпускает ккороне третьего!

Здесь Любавин взглянул на детей и осекся. — Ладно, после обэтом потолкуем, а то у счастливых обитателей грядущего девятнадцатого столетияуже ушки на макушке. Сейчас обедать, всенепременно обедать!

* * *