Да и Пикина списывать нельзя, заметил Митя, но не вслух, амысленно — чтобы не расстраивать своего легковерного друга.

— Не в Москву? — сказал он. — Тогда куда же?

Данила раскрыл дорожную карту.

— Мы миновали Городню… Если в городке Клине повернуть стракта и проехать верст двадцать в сторону Дмитрова, там находятся обширныевладения бригадира Любавина. Это мой старинный приятель и университетскийсоученик. Надеюсь, Мирон жив и находится в добром здравии. С началом гонений намнимых якобинцев он удалился из Москвы и наверняка поныне пребывает у себя вподмосковной.

— Этот господин тоже был членом вашего общества? — явилпроницательность Митя. — Как ваш новгородский приятель?

— Нет, Любавин из практиков. Идеи нравственногопреобразования, исповедуемые братьями Злато-Розового Креста, казались егодеятельному уму слишком медленными. Но это весьма достойный и добрый человек.Решено, едем к Любавину, в Солнцеград.

* * *

В Клину снова произошло переодевание. Зная фондоринскиепривычки, Мирон Любавин весьма удивился бы, увидев старого друга путешествующимв сопровождении казачка. К тому же, если гостевание продлится несколько дней,не селить же Митридата со слугами? Поэтому после непродолжительных, но, должнобыть, чувствительных для сердца колебаний Данила решился представить Митю каксобственного сына. Бригадир, анахоретствовавший у себя в имении еще с той поры,когда Фондорина не постигли прискорбные Обстоятельства, вряд ли был осведомлено судьбе маленького Самсона.

С бекешей и замечательной запорожской папахой пришлосьрасстаться. Мите были куплены беличья шубка, камзол, кюлоты, башмаки,полотняные рубашки и все прочие предметы туалета, необходимые дворянину, аволосы опять побелели, смазанные салом и присыпанные пудрой.

— Эким ты версальским маркизом, — пошутил Данила, оглядываяпреобразившегося спутника.

Митя лишь небрежно пожал плечом: эх, Данила Ларионыч, виделибы вы меня в Зимнем.

Вскоре после съезда с Московской дороги начались владенияМирона Антиоховича Любавина, растянувшиеся не на одну версту.

— Мирон богат, — рассказывал Фондорин. — Кроме Солнцеграда унего тут еще три или четыре деревеньки, да хутора, да мызы, да заводы, да лес,да вон сколько мельниц по холмам. Полутора тысячами душ владеет, а с бабамиполучится вдвое. Брать по германским меркам — владетельное графство. И погляди,Дмитрий, сколь славно живут.

Как раз подъезжали к селу Солнцеграду, и вправду на дивоблагоустроенному и опрятному.

Улица была всего одна, но широкая, расчищенная от снега и —невероятный для деревни феномен — мощенная камнем. Таких домов, как вСолнцеграде, Мите тоже доселе видеть не доводилось. Хоть и бревенчатые, все онибыли крыты не соломой и даже не дранкой, а самым настоящим железом, и хоть однииз строений были побольше и побогаче, а другие поменьше и поскромней, обычнойроссийской нищеты не ощущалось вовсе.

— Смотрите, неужто клумба? — показал Митя на выложенныйкирпичом круг перед одной из изб.

— В самом деле! — воскликнул Фондорин, взволнованный неменее Мити. — А окна! Из настоящего стекла! Это просто невероятно! Я был здесьтому двенадцать лет, когда Мирон только-только вышел в отставку и вступил вправа наследства. Солнцеград просто не узнать! Взгляни, взгляни сюда! —закричал он во весь голос и потянул спутника за рукав. — Видал ли тыкогда-нибудь подобных поселян?

По улице шло крестьянское семейство: отец, мать и троедочек. Одеты во всё новое, добротное, у женщины и девочек цветные платки.

— Ай да Мирон! Мы все мечтали да спорили, а он дело делал!Ах, молодец! Ах, герой! — всё не мог успокоиться Данила.

Между тем карета въехала в ворота английского парка,устроенного таким образом, чтобы как можно достовернее походить на девственноетворение природы. Должно быть, в летнее время все эти кущи, лужайки, холмы козерца выглядели чрезвычайно живописно, однако бело-черная зимняя гаммапридавала парку вид строгий и немного сонный.

Над верхушками деревьев показалась крыша господского дома,увенчанная круглой башенкой, и в следующий миг грянул пушечный выстрел,распугав многочисленных птиц. — Это нас дозорный заметил, — объяснил Данила,радостно улыбаясь. — Старинное московское гостеприимство. Как завидят гостей,палят из пушки. И на кухне сразу пошла кутерьма! Тебе понравится здесь, вотувидишь.

А Мите и так уже нравилось.

Дом оказался большим, размашистой постройки: с одной стороныстеклянная оранжерея, с другой колоннада, сплошь уставленная свежевыкрашеннымисельскохозяйственными орудиями, из которых Митя узнал лишь английскую двуконнуюсеялку, которую видел на картинке.

У парадных дверей в ряд выстроились дворовые — молодец кмолодцу, в синих мундирах на манер гусарских. Двое подбежали открывать дверцудормеза, остальные поклонились, да так весело, без раболепства, что любо-дорогопосмотреть.

А по ступенькам уже сбегал плотный, невысокий мужчина скудрявой непудреной головой и румяным лицом. Он был в кожаном фартуке поверхрубашки, в нарукавниках, засыпанных опилками.

— Мирон!

Фондорин спрыгнул на снег, побежал навстречу хозяину, и тоттоже просиял, распростер объятья.

Они троекратно облобызались, оба разом что-то говоря исмеясь, а Любавин, не удовлетворившись объятьями, еще принялся стучать гостя поспине и плечам.

— Ну порадовал! Ну утешил, Даниил Заточник! — хохотнул МиронАнтиохович и пояснил присоединившемуся к нему красивому юноше. — Однокашникмой, Данила Фондорин, тот самый! А Заточником его прозвали после того, какректор его за дерзость в карцер заточил.

— Да, батюшка, вы рассказывали, — улыбнулся юноша. — Я провас, Данила Ларионович, очень наслышан.

— Сын мой, Фома, — представил Любавин. — Ты его в пеленкахпомнишь, а ныне вон какой гренадер вымахал. Ох, опилками тебя перепачкал!

Он засуетился, отряхивая кафтан Фондорина. Тот, смеясь,спросил:

— Все мастеришь?

— Да, придумал одну штуку, которая произведет la revolutionveritable[3] в мясо-молочном сообществе. Но показать не могу, даже неупрашивай. Не всё еще додумал.

Данила засмеялся.

Тут Мирон Антиохович увидел прилипшего к каретному окнуМитю.

— Э, да ты, я смотрю, не один?