Это был еле переставляющий ноги старик со смутно знакомымлицом — кажется, академик, чуть ли не нобелевский лауреат. Его поддерживала подруку моложавая, ухоженная дама. Не иначе, еще одна пациентка Мирата Виленовича,рассеянно подумал Фандорин, скользнув взглядом по ее гладкой коже, вступавшей внекоторое противоречие с выцветшими от времени глазами.

Но заинтересовала его не женщина, а старик. Надевяностолетнем лице, покрытом возрастными пятнами, застыла несомненнаягиппократова маска — песочные часы жизни этого Мафусаила роняли последниекрупицы. Через считанные месяцы, а то и недели дряхлое сердце остановится. Авсе-таки он меня переживет, подумал Николас и содрогнулся. В то, что Жаннаотпустит опасного свидетеля, он, конечно же, не поверил.

Но речь шла даже не о собственной жизни, с ней всё былоясно. Главное, что Алтын и детей оставят в покое. Зачем они Жанне?

Разве не за это ты хотел биться, когда рвался на эшафот,спросил себя Фандорин. Радуйся, ты своего достиг. Твой маленький мир уцелеет,пускай и без тебя.

Николас пошел к себе. Метался между четырех стен и думал,думал. Не о том, что скоро умрет, это его сейчас почему-то совсем не занимало.Терзания были по другому поводу — схоластическому, для двадцать первого векапросто нелепому.

Что хуже: спасти тех, кого любить, погубив при этомсобственную душу, или же спасти свою душу ценой смерти жены и детей? Всущности, спор между большим и маленьким миром сводился именно к этому.

Во дворе то и дело взрыкивали моторы — это разъезжалисьгости, а магистр всё ходил из угла в угол, всё ерошил волосы.

Хорошее у меня получится спасение души, вдруг сказал онсебе, остановившись. Оплаченное гибелью Алтын, Гели и Эраста.

Странно, как это он до сих пор не взглянул на дилемму сэтого угла зрения.

Ну, значит, нечего и терзаться.

Дожидаемся половины шестого, совершаем гнусность, которой невыдержит никакая живая душа, но мучаемся после этого недолго, потому что долгомучиться нам не дадут.

Раз угнездившись, фальшивое бодрячество его уже неоставляло. Николас выглянул в окно, увидел, что во дворе остались только машиныхозяев да джипы охраны, и был осенен еще одной идеей, гениальной в своейпростоте.

А не надраться ли?

Конечно, не до такой степени, чтоб валяться на полу, а так,в меру, для анестезии.

Идея была чудесная, реальный супер-пупер. Ах, Валя, Валя,где ты?

Фандорин поднялся на второй этаж, где прислуга убирала следыпиршества. Налил себе полный фужер коньяку. Выпил. Решил прихватить с собой всюбутылку.

Еще пара глотков, не больше. Не то, упаси боже, кнопкиперепутаешь. Тогда совсем кошмар: и душу погубишь, и семью не спасешь.

Он вышел из салона в коридор, взглянул на стенные часы. Безтрех минут два. Господи, как долго-то еще.

Хотел отвернуться к окну, чтобы видеть перед собой однутолько черноту ночи, но краешком глаза зацепил какое-то движение.

Повернулся — и замер.

На козетке, между двумя пальмами, спала Миранда.

Подобрала ноги, голову положила на подлокотник, светлыеволосы свесились до самого пола. Должно быть, умаявшаяся именинница приселаотдохнуть после ухода гостей и сама не заметила, как задремала.

У всякого спящего лицо делается беззащитным, детским. Мираже и вовсе показалась Николасу каким-то апофеозом кротости: тронутыеполуулыбкой губы приоткрыты, пушистые ресницы чуть подрагивают, подрагивает имизинец вывернутой руки.

Фандорин смотрел на девочку совсем недолго, а потомотвернулся, потому что подглядывать за спящими — вторжение в приватность, но иэтих нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы понять: никогда и ни за чтоон не станет нажимать на третью слева кнопку в нижнем ряду. Безо всякихрезонов, терзаний и рефлексий. Просто не станет и всё. А уж потом когда-нибудь,если это «когда-нибудь» настанет, объяснит себе, что первый и главный долгчеловека — перед своей душой, которая, нравится нам это или нет, принадлежит немаленькому миру, а большому.

Выпил коньяк залпом, неинтеллигентно крякнул и, топая чутьгромче, чем нужно, отправился на хозяйскую половину, к Мирату Виленовичу, покатот не уехал. Объясниться как отец с отцом.

* * *

Господин Куценко сидел в кабинете, дожидался, покапереоденется супруга. Смокинг уже снял, был в вельветовых штанах, свитере.Появлению гувернера удивился, но не слишком. Непохоже было, что этот человеквообще умеет чему-либо сильно удивляться.

— Еще не спите, Николай Александрович? — спросил он. — Хочувас поблагодарить. Мирочка вела себя просто безупречно. Все от нее в восторге.А главное — она поверила в свои силы. Я знаю, как ей было тяжело, но девочкаона с характером, перед трудностями не пасует.

Вот как? Оказывается, этот небожитель наблюдателен и затеялприем неспроста.

Тут взгляд чудо-доктора устремился куда-то вниз, бровислегка поднялись. Николас спохватился, что так и не выпустил из руки бутылку.

— Не думайте, я не пьян, — отрывисто сказал он и запнулся.

Куценко его не торопил. Перед Миратом Виленовичем стоялашахматная доска — он коротал время, не то разрабатывая партию, не то изучаякакой-то мудреный этюд. Ну разумеется — самое естественное хобби дляинтровертного человека незаурядных интеллектуальных способностей.

— Не уезжайте, — наконец справился с волнением Фандорин. —Нельзя. Мирочка, то есть Миранда в опасности. Я… я должен вам кое-чторассказать. Только не перебивайте, ладно?

Мират Виленович не перебил его ни разу, хотя говорил Николассбивчиво и путано, по несколько раз возвращаясь к одному и тому же. Нарассказчика Куценко смотрел только в первую минуту, потом, словно утратив кнему всякий интерес, уставился на доску с фигурами. Даже когда исповедьзакончилась, доктор не подал виду, что потрясен услышанным. Сидел всё так женеподвижно, не сводя глаз с клетчатого поля.

Фандорин был уверен, что это ступор, последствие шока. Номинуты через полторы Мират Виленович вдруг взял коня и переставил его на другоеполе, сказав:

— А мы на это вот так.

— Что? — переспросил Николас.

— Гарде конем, — пояснил Куценко. — Белые вынуждены брать, имоя ладья выходит на оперативный простор.