Я закрываю книгу и смотрю в окно. Там темно, но сквозь голые ветви виднеется черная блестящая река.

В горле стоит ком.

Я не хочу, чтобы Ханне умерла. Не хочу, чтобы вообще кто-нибудь умер, но в особенности Ханне. Вспоминаю, как встретил ее в лесу в мокрой одежде и с босыми ногами. С растрепанными грязными волосами. И как решил, что она может быть опасной убийцей. Тянусь за мобильником и гуглю «фетишист» и «шизофреник», чтобы отвлечься от мыслей о Ханне, но это нелегко. Она словно держит меня, не отпускает, шепчет со страниц книги, что ей нужна моя помощь.

Кстати, где она сейчас?

Папа упоминал, что Ханне поселили у Берит за церковью. Он сказал, что это абсурд, что «дряхлой старухе» поручено присматривать за Ханне. Но потом добавил, что наша теперешняя жизнь один сплошной абсурд, так что чему тут удивляться.

Это навело меня на мысли о том, что было раньше. Была ли жизнь проще, понятнее? Я хотел спросить папу, но тут вошла Мелинда в суперкороткой юбке, и они жутко поссорились.

Они так часто делают – папа с Мелиндой – ссорятся из-за всяких мелочей и при этом избегают по-настоящему серьезных вещей.

Таких как мама, например.

Мы никогда не говорим о ней, хотя с ее смерти не прошло еще и года. Вся ее одежда по-прежнему висит в шкафу. И папа по-прежнему застилает постель для двоих.

Я смотрю на часы, потом снова в окно. Половина пятого.

Ничто не мешает мне поехать к Берит и посмотреть, как там Ханне. Я, конечно, не могу зайти в дом, но, может, увижу что-нибудь в окно, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке.

Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что это хорошая идея. Я не только могу, я обязан съездить и проверить, как она там.

Я аккуратно кладу книгу в ящик стола, выключаю лампу и встаю.

Домик Берит светится в темноте, как новогодняя елка. Теплый свет льется из окна и окрашивает снег в золото. Мопед я спрятал в лесу и остаток пути преодолел пешком.

Не думаю, что я делаю что-то плохое, но не хочу, чтобы меня заметили, потому что не смогу объяснить, зачем мне понадобилось шпионить в окно за Ханне.

На улице жутко холодно.

Когда я открываю рот, из него идет пар. Щеки онемели от холода. Пальцы мерзнут даже в теплых варежках.

Я медленно иду к дому и гадаю, какое окно выбрать. Окно справа от входной двери самое подходящее для этой цели. С клумбы все должно быть видно.

Стоит тишина. Не слышно ни звука. Не видно ни души. Только я, домик и тихая зимняя ночь.

Мои штаны путаются в кустах под окном. Слишком поздно я понимаю, что это розы. Шипы впиваются в щиколотку, и я морщусь от боли.

Но мне удается заглянуть внутрь.

В комнате пусто.

Справа вдоль стены два раскладных дивана, слева – стол со стульями. В глубине – дверь. Дверь приоткрыта, и за ней угадывается движение, словно кто-то ходит в соседней комнате.

Я выбираюсь из розовых кустов, обдумываю ситуацию и решаю зайти за угол. Там тоже есть окно, но оно слишком высоко. Нужно что-то подставить, чтобы в него заглянуть.

Снежинка падает мне на лицо, за ней еще одна.

Я оглядываюсь по сторонам, но не вижу ничего подходящего. Ни ящиков, ни ведер, ни лестницы в снегу. Тогда я хватаюсь руками за подоконник, подтягиваюсь и сую ноги в щели между фундаментом и стеной. Осторожно заглядываю в окно, где крайне удачно стоит горшок с комнатным растением.

Они сидят за столом в кухне. Берит спиной ко мне. Ее короткая толстая шея вздымается из воротника, как дрожжевое тесто. Ханне сидит напротив и смотрит прямо на меня. На полу перед печкой лежит старая собака Берит.

Моя первая мысль – спрыгнуть обратно, но я быстро понимаю, что в такой темноте, да еще и за горшком, меня не видно.

Ханне не узнать.

Волосы длинные, кудрявые и пушистые. В руках чашка чая. Она смеется. На плечах – шаль, а в вырезе кофты – большое украшение.

Она выглядит сильной, энергичной, радостной и совсем не похожа на человека, который писал, что хочет умереть. Но, может, так бывает. Не всегда по человеку видно, что он страдает от депрессии. Иногда грустные мысли прячутся глубоко внутри – в темном чулане за толстой дверью. Как, например, мое болезненное пристрастие к женской одежде.

Думаю, в таком же чулане папа держит воспоминания о маме.

Берит встает, подходит к печке и тянется за чайником. Она прихрамывает, словно у нее болит нога. Ханне протягивает чашку, и Берит подливает ей кипятка.

Кухонный стол стоит у окна, из которого открывается вид на церковь. Рождественская звезда из соломы свисает с крючка в оконной раме. На подоконнике – полуувядший цветок. Пожелтевшие листья поникли. Пара еще сохранившихся розовых цветочков смотрят в темную ночь.

Руки горят от напряжения, но я не разжимаю хватки, зачарованный сценой, разворачивающейся в маленькой кухне. С трудом верится, что там, внутри, Ханне. С одной стороны, я знаю ее лучше, чем кого-либо из взрослых, с другой стороны – она для меня незнакомка.

Тишину нарушает какой-то звук, но непонятно, идет он из дома или с улицы.

Берит садится. Я слышу, что они разговаривают, но сквозь стекло невозможно разобрать слов.

Снова раздается странный шум. Звучит так, словно кто-то медленно проводит ногтями по железу. Я замираю, потому что теперь точно знаю, откуда идет этот звук. Кто-то или что-то находится здесь, в саду.

Но Ханне с Берит ничего не слышат, они продолжают пить чай и болтать.

И тут я вижу его. Под рождественской звездой в другом окне появляется бледное, как полотно, лицо. Глаза – темные круги, вместо рта – тонкая черта.

От страха я разжимаю руки и лечу прямо в снег. В ту секунду, как я шлепаюсь спиной в сугроб, я понимаю, что человек в том окне находится за углом – в каких-то десяти метрах от меня.

Спина болит, я задыхаюсь, но со всех ног бегу обратно к мопеду.

Грудь сдавило от напряжения, нос течет, но я не снижаю скорость, не оборачиваюсь. Я смертельно боюсь, что человек из окна меня догонит. Повалит в снег и сожмет шею своими бледными пальцами.

Но никто за мной не гонится. Никто не хватает меня за плечо. Никто не дышит мне в затылок. Никто не мешает мне завести мопед и уехать.