Манфред криво улыбается.

– А что вы помните о расследовании? – спрашиваю я.

Ханне отвечает не сразу. А когда наконец открывает рот, на лице у нее мученическое выражение:

– Если честно, – медленно произносит она, – ничего.

Манфред встречается со мной взглядом, в его глазах я вижу разочарование.

– Хорошо. Ничего страшного. Еще что-нибудь?

Ханне кивает, закрывает глаза. Солнечный свет проникает в окно и высвечивает медную прядь у нее в волосах.

– Мы были в темной тесной комнате.

– Погоди, что за комната?

Манфред всматривается ей в лицо.

– Просто в комнате. Или в чулане. Может, в гараже или сарае. Не знаю, до леса или после… И потом я помню…

Она поднимает глаза к потолку. Снова трет руки друг о друга.

– Доски. Такие грубые на ощупь, шершавые, необтесанные.

– Какого рода доски? – спрашиваю я.

– Не знаю… просто доски… и…

– И?

Манфред с трудом сдерживает нетерпение.

– Книги, – выдыхает Ханне.

– Книги? Что за книги?

– Не знаю. Обычные книги. Или…

Ханне умолкает, закатывает глаза, трет пальцами виски.

– Английские книги. В стопках на полу. На грязном полу.

Манфред смотрит на меня. Поленья потрескивают в печи. Ханне открывает глаза.

– Где? – шепчет Манфред.

– Не знаю.

Ханне склоняет голову, и на мгновение мне кажется, что она сейчас зарыдает.

– Кстати, о книгах. Не помните, где ваша тетрадка? – спрашиваю я.

Ханне качает головой.

– Дневник? Не знаю. И поверьте мне: если бы я знала, давно бы уже забрала, потому что там записано все.

Мы еще какое-то время болтаем, но Ханне ничего больше не вспоминает, и мы решаем вернуться в участок.

Когда Ханне поднимается, чтобы обнять Манфреда на прощание, я замечаю у нее на шее под старой застиранной мужской рубашкой медальон на цепочке. Когда они разжимают объятья, я не удерживаюсь от вопроса:

– Красивый медальон, Ханне. Новый?

Снова у нее на лице выражение полного непонимания, которое теперь так хорошо мне знакомо.

– Не знаю, – мученическим голосом отвечает она, поднося руку к шее. Она вынимает цепочку из выреза, чтобы я могла посмотреть.

Это золотой медальон на тонкой золотой цепочке. Он украшен зеленой эмалью с камушками, похожими на бриллианты. По краям – сложная вязь.

– Старинный, – отмечаю я, разглядывая украшение.

Ханне кивает и краснеет.

– Может, Петер вам подарил? – предполагаю я.

– Может, – говорит Ханне и краснеет еще сильнее, словно ей стыдно за то, что она не смогла нам помочь.

У могильника нашли тело убитой женщины.

Папа сказал нам это утром, перед тем как я поехал в школу. И добавил, что готов поставить месячную зарплату на то, что и жертва и убийца – обитатели «арабского санатория» в здании бывшей текстильной фабрики.

В школе тоже все это обсуждали, но подробностей никто не знал.

Мы с Сагой хотели поехать к могильнику и проверить, но ей пришлось сидеть с младшей сестрой, так что я пошел домой.

И теперь сижу за письменным столом с дневником Ханне, вложенным внутрь учебника истории на случай, если папа или Мелинда зайдут в комнату. Рядом со мной Эйфелева башня. Она готова. Или, по крайней мере, лучше, чем сейчас, она уже не будет. В четверг покажу ее учительнице.

Что-то во мне изменилось, но я не знаю, что именно. Может, поцелуй Саги выбил меня из равновесия. А может, рассказ Ханне так повлиял на мои мысли. Так или иначе, но моя жизнь стала ярче, ощутимее. Вкус колы ощущается сильнее, деревья в лесу выглядят красивее, чем обычно. Каждая следующая елка, припудренная белым снежком, прекраснее предыдущей, а река похожа на бесконечную серебристую ленту, вьющуюся между камнями. Ханне словно обрела голос и говорит со мной со страниц дневника. Словно каждое слово, каждый слог предназначается только мне.

Это меня и забавляет, и пугает одновременно. Чем дальше я углубляюсь в дневник, тем большую ответственность ощущаю за Ханне и этого П., которого совсем не знаю. Как бы то ни было, я единственный, кому известно, что они делали в последние дни перед тем, как П. исчез.

От этих мыслей у меня внутри все холодеет, как будто я проглотил кубик льда. И меня мучают угрызения совести за то, что я строил Эйфелеву башню и тусил с Сагой вместо того, чтобы читать дневник.

Я провожу рукой по странице. Бумага вся выпуклая, шершавая. Я читаю строки, написанные теперь хорошо знакомым мелким почерком, и сердце начинает биться быстрее.

– Привет, Ханне, – шепчу я.