Я опускаю тетрадь на колени. Внезапно она стала тяжелой, как кирпич.

Они обсуждали нас, нашу семью. И называли папу алкоголиком!

У меня внутри все холодеет, словно в жилах течет не кровь, а черная вода из реки. Папа, конечно, любит пить пиво, но он же не алкоголик? Разве алкоголизм – это не когда ты пьян все время? Алкоголизм – это болезнь.

Я кошусь на Эйфелеву башню на столе. Сколько пивных банок на нее ушло? И, что еще важнее, сколько банок пива папа выпивает в день?

Раньше я об этом не задумывался, но, вообще-то, в гараже полно бумажных пакетов с пустыми банками. Они занимают полгаража.

В коридоре раздается треск половиц.

Я быстро прячу дневник под покрывало.

Открывается дверь, и входит Мелинда. Она одета в короткую красную юбку и черную рубашку-поло в облипку. Губы накрашены малиновой помадой. От волос пахнет лаком.

Она останавливается посреди комнаты, замечает мой восхищенный взгляд, смеется и делает пируэт.

– Как я выгляжу?

– Замечательно, – отвечаю я, умалчивая, что мечтал бы иметь такую же красивую одежду.

Шкаф, полный ярких коротких юбок, узких топиков, длинных шелковых платьев, сапог на высоких каблуках с заклепками. Мне нравится пробовать ткани на ощупь: мягкий, как кожа младенца, бархат, скользкий шелк, шуршащий тюль. Острые пайетки, колючая шерсть, мягкий, как пух, кашемир.

Но в Урмберге всего этого нет.

Эти ткани можно найти только в Интернете и в модных журналах, которые читает Мелинда.

Она ловит на себе мой взгляд. Подмечает, что я испытываю к ее одежде нездоровый интерес, и о чем-то задумывается. Лицо у нее такое, словно я задал ей сложный вопрос, хотя я все время молчал.

– Что? – спрашивает она.

– Ничего.

Я колеблюсь, потом набираюсь мужества и спрашиваю:

– Наш папа алкоголик?

Мелинда замирает. Вид у нее удивленный, как будто от меня она этого вопроса не ожидала. Но потом пожимает плечами и говорит:

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто любопытно.

Мелинда подходит к зеркалу, поправляет рубашку и юбку. Запускает руку в густые каштановые волосы, делает губы бантиком и прищуривает глаза, как обычно делает для селфи.

– Не знаю, – говорит она. – Но к пиву он явно неравнодушен. Мягко говоря.

Она смотрит на часы.

– Дерьмо. Мне надо идти. Маркус заедет за мной через пять минут. Я вам с папой приготовила еду. Он спит. Не буди его, хорошо?

– Хорошо, – говорю я, провожая сестру взглядом.

После ухода сестры в комнате остается слабый запах ее духов. Он словно дразнит меня, напоминая о том, что мне никогда не осуществить свою мечту.

Выкрашенный в красный цвет домик Берит Сунд на опушке заснеженного леса являет собой идиллическую картину.

Я не видела Ханне с тех пор, как мы с Манфредом навестили ее в больнице, но знаю, что он общался с ней по телефону.

Берит, которой не меньше семидесяти, выходит нам навстречу. Она невысокая, коренастая. Челка зачесана за одно ухо и скреплена детской заколкой. Старая коричнево-белая лохматая собака вертится у нее под ногами.

– Боже милостивый! – восклицает она и до боли сжимает мне руки. – Малин! Ты стала настоящей дамой! Да еще и полицейским! Кто бы мог вообразить.

Она широко улыбается, демонстрируя пломбы в пожелтевших зубах, и поспешно обнимает меня.

– Ну входите же, а то замерзнете, – вталкивает она нас в прихожую.

Потом резко останавливается, поправляет кофту и, кивая в сторону леса, спрашивает:

– Это правда, что вы нашли мертвую женщину у могильника?

Я киваю.

– К сожалению, это так.

Берит качает головой.

– Боже милосердный! И вы знаете, кто она?

– Нет, – отрезает Манфред, давая понять, что не собирается сообщать подробности.

Берит понимает намек и дальше не расспрашивает, но в глазах, смотрящих на меня, – тревога.

Прихожая маленькая и тесная, пропахшая кофе и дымом. В окне зимуют пожелтевшие тощие пеларгонии. На полу аккуратным рядком стоит обувь.

Мы входим в кухню с настоящей дровяной печкой. Оранжевые языки пламени лижут чугунную заслонку. На столике – кофе и имбирное печенье.

– Схожу за Ханне, – говорит Берит, – а вы пока присаживайтесь и наливайте себе кофе.

Мы садимся на стулья и смотрим в окно. Перед нами заснеженный сад – голые деревья и кусты, за которыми начинается поле, тянущееся до самого ельника.

Мимо моей ноги под стол протискивается кошка. Я чувствую, какая мягкая у нее шерстка. Берит хромает к двери в спальню. Через пару шагов останавливается, вздыхает, поворачивается к нам и поясняет:

– Это бедро.

Она морщится и скрывается в соседней комнате.

Я ловлю на себе взгляд Манфреда. Он ничего не говорит, только смотрит на меня. Потом наливает мне кофе в чашку с обколотыми краями. Я принимаю кофе – такой горячий, что от него идет пар.

Из соседней комнаты раздаются голоса, и в кухню выходят Берит и Ханне.