игру. Они только закончили заниматься тем, что авторы с дурным вкусом определяют как «любовь». Однако Малинче и капитан были не совсем способны к любви, и у них это больше походило на драку двух слепых малолеток.

Конкистадор, тяжело дыша, растянулся на хлопковой циновке, а индейская принцесса, ныне переводчица, уже орошенная семенем, перебирала волосы на лобке, намереваясь поднять в себе волну наслаждения, которую ее мужчина расплескал и не донес. «Сегодня на рынке я видела Куаутемокцина», — сказала она, поглаживая немаловажный для мировой истории клитор. К этому времени донья Марина оставалась единственной в отряде Кортеса, кто мог выходить в город без вооруженной до зубов охраны. Она также была единственной женщиной — по крайней мере, на памяти Кортеса с его обширным опытом, — которая умела вершить политику и мастурбировать одновременно.

Капитан подкатился и понюхал ее подмышку. Сжал ее руку, присоединился к круговым движениям. «Кто это?» — спросил он. «Любимый военачальник Моктесумы». — «А с чего это он тебя так раззадорил?» Не переставая двигать рукой, она ответила: «Меня распаляют мужчины, которые делают это с мужчинами». Закрыла глаза. Кортес убрал руку. Прежде чем полностью сосредоточиться на удовольствии, Малинцин добавила: «Он хочет сводить тебя завтра посмотреть игру в мяч». И чтобы кончить, удалилась в воображаемый мир, где мужчины не такие скоты.

Он дождался ее оттуда, почесывая бороду. Когда почувствовал, что она вернулась, спросил: «Думаешь, он собирается меня убить?» — «Нет, — ответила она, ловя воздух ртом, — он человек порядочный». Она не убрала руку — собиралась повторить. «Император не понимает, почему мы не уходим, и думает, если кто-нибудь наберется духу с тобой поговорить, ты расскажешь — почему». Кортес нежно — как ему казалось — отвел ее руку и подул. Она содрогнулась. «И что, мы ему поверим?» — «Куаутемокцину поверим: у него нет изъянов, он вдохновенен, он герой; все, включая его самого, знают, что рано или поздно он станет императором». Кортес состроил недовольную гримасу: прямота Малинцин была ему не по душе. Положил ее руку обратно. Она запустила пальцы в волосы на лобке. «Вообще-то, я попросила его тебя убить: если Моктесума и дальше будет тянуть, народ взбунтуется, и обратают нас всех, а не только тебя. Ты один считаешь, что мы должны тут болтаться без дела». — «Мы разведываем обстановку», — начал было Кортес бюрократическим тоном, — так он обычно объяснял своим людям, зачем подвергает их ненужному, по общему мнению, риску, — но понял, что Малинцин опять уплывает. Она выгнулась, представляя, как Куаутемок — ни капли жира, ни волоска на теле — овладевает конкистадором. Он уткнулся носом в ее шею, втянул запах, подождал, пока она кончит, потом взгромоздился на нее. Она подставила соски под его укусы. Кортес обожал ее груди, темные и острые. Она опять кончила, он — нет. Не вставая с нее, спросил: «Я должен принять приглашение?» — «Ты обязан; это же Куаутемокцин, он отдает приказы. Кстати, он предупредил, что зайдет рано, потому что народу будет много». — «Надо сказать нашим». — «Он хочет пойти только с нами двумя». — «Он нас сдаст». — «Он человек слова». — «Я тоже», — сказал Кортес и приподнялся на локтях и носках, чтобы она перевернулась на живот. «Вы не знаете, что такое слово», — сказала она, сжимая его член полушариями ягодиц. Почувствовав, что уже может, он подхватил ее за ляжки и, не церемонясь, вошел. Она застонала. «Поговорим с ним, как капитан с капитаном», — сказал он, проталкиваясь глубже. Она повернула голову, заглянула ему в глаза и сказала: «Ты не такой капитан, как он». Он продвинулся еще глубже, сгреб ее волосы и прошептал на ухо: «Я лучше». — «Ох, милый, — вздохнула она, — он, в отличие от тебя, не крестьянин-выскочка».

Кортес тут же обмяк и рухнул на циновку. Признал поражение, повернулся на бок. Подтащил хлопковое покрывало, валявшееся в ногах, набросил на себя и съежился. «Тебе нечего бояться, — сказала она, — он непревзойденный убийца, но только на поле боя. С тобой он будет вести себя как принц». Конкистадор не ответил: он внимательно вслушивался в ее голос, силясь различить малейший намек на предательство. «Вот увидишь, игра интересная, тебе понравится, и все знатные люди с женами там будут». Только теперь Кортес сообразил: Малинцин, которая некогда была принцессой, потом стала рабыней, а теперь являла собой нечто среднее, желала, чтобы ее увидели за непринужденной беседой с фаворитом Моктесумы. «Так и быть, честолюбивая ты моя, схожу на игру с этим Гуатемусом, но тебя возьму, только если сделаешь мне, как я тебя учил».

Когда она проснулась утром, мужа не циновке уже не было. Он отправился будить своих людей, чтобы следовали за ним на безопасном расстоянии. «Думаю, мы должны выступить все вместе, верхом, и сразу на Такубскую дорогу, чтоб убраться отсюда, — сказал солдат Эрнандо, которому, чтобы не путать с капитаном, дали прозвище по названию его селения — Персона, — пешими нас порешат». Во взгляде Эрнандо де Персоны читалась тревога. «Никто нас не тронет, если я буду с Гуатемусом, — возразил Кортес, — он фаворит Мотекусомы». — «Откуда ты знаешь?» — «Это все знают». Солдаты недоверчиво переглянулись.

К тому времени как явился будущий император, Малинче засыпала Кортеса сведениями о нем: впервые выступил во главе войска в свои шестнадцать, с тех пор не проиграл ни одной битвы, за пять лет в военной школе ни разу ни с кем словом не обмолвился, не ест оленину, рыбу и птицу, но во время празднеств поедает сырое мясо жертв. Она даже разрумянилась, перечисляя его добродетели. «Прям слиток золота», — пробурчал Кортес, обшаривая сундук в поисках костюма без дырок — или с дырками, которые можно было бы замаскировать нагрудником или нарукавниками от доспехов.

И все же Куаутемок ему сразу понравился: почти мальчишка. Не напыщенный, как расфуфыренные жрецы, снующие вокруг храмов, не наряжен зверем, как прочие воины его ранга. Одет в белую рубаху, белые штаны, простой плащ. Никаких конских бубенцов в волосах — простой хвост. Без кинжала. Кортеса, как никогда, начали душить доспехи, навалилась тяжесть громоздкой испанской шпаги у пояса, но все равно он думал, что железный облик производит на мексиканцев впечатление. На самом-то деле они считали, что таскать на себе такой груз под нещадным солнцем плоскогорья может только идиот.

Они направились прямиком к пристани, прочь от стен, змеившихся вокруг священного города. «Поле же в другой стороне», — нервно заметил Кортес. Куаутемок через Малинцин объяснил, что они идут на другую площадку, гораздо меньше, в Тлателолько. Чтобы поддержать разговор и прощупать собеседника, Кортес признался, что первое