науатль, — ведь я сохранил тебе жизнь, когда твоя империя превратилась в лодку». — «Я проклинаю тебя не за себя, — ответил император, — а за остальных погибших: на этой земле никто никогда не произнесет твоего имени без стыда». Вполне вероятно, что именно тогда Кортес задумался о четырех тысячах месс за упокой своей души.

Когда я был у ирландских монахинь в Кастильеха-де-ла-Куэста, то справился у настоятельницы о призраке конкистадора. «Мы его никогда не видели, — очень серьезно сказала она, — но в прошлом он пытался склонить к греху некоторых сестер». И продолжала: «Зато он оставил нам кучу покойников, которых мы не понимаем, потому что говорят они на заморском языке. Один такой красавец, только ходить не может. Хвостик у него странный, на макушке». — «Сильно докучает вам?» — спросил я. «Он сидит на стуле рядом с вами», — ответила настоятельница.

«Сокровищница кастильского, или испанского языка»[97]

Мяч. Известный снаряд для игры. Имеет множество разновидностей, но самый обыкновенный скатывается из волос и потому называется катышем. Формы круглой, делится на четверти. Существует род маленького мяча на веревке, в который играют втроем, отчего он зовется тригональ.

Себастьян де Коваррубиас, 1611

«Садовые академии»

Папы времен Контрреформации были людьми серьезными, на пустяки не отвлекались, светской жизнью пренебрегали. Убивали помногу, предпочтительно медленно и публично, но только после суда. Отличались неистребимой тягой к непотизму и тасовали должности среди родичей с удивительной легкостью, впрочем, не со зла: просто они не могли доверять никому, кроме ближайших родственников, а то зазеваешься — и подчиненный прирежет тебя без лишних раздумий. У них не было женщин и детей, под пурпуром они носили вретища, пахли дурно. Много покровительствовали строительству и, словно ястребы, следили, чтобы ни одна женская грудь не попала на картину или фреску внутри храма. Они верили в свое дело. Никто никогда не видел их за унизительными неподобающими занятиями вроде игры в теннис или фехтования, как и на содомитских празднествах, гремящих по ту сторону Тибра.

Когда после девятнадцати лет остракизма кардинал Монтальто выехал в золотой карете по направлению к своему новому жилищу, Апостольскому дворцу, под мышкой у него лежал план будущего Рима, а вот катыш Болейн он оставил сестре, Камилле Перетти.

Камилла Перетти де Монтальто, престарелая вдова, придерживалась строгих нравов, подобающих наперснице кардинала, но ее дочери, в отличие от нее и новоиспеченного Сикста V, не чурались придворной жизни и в теннис играли, как и полагалось девушкам из благородного и богатого семейства. «При игре в мяч, — писал Хасинто Поло де Медина[98] в „Садовых академиях“ (1630)[99], имея в виду склонность девиц тратить деньги, — женщины предпочитают подавать, а не принимать».

Старшие Монтальто происходили от весьма скромного союза погонщика и прачки и рано осиротели: всего их было десять, некоторые умерли в младенчестве, некоторые сгинули без вести. Камилла, младше Сикста V на четырнадцать лет[100], росла под крылом старшего брата — ризничего, семинариста, священника. Ее первые сознательные воспоминания относились к тому времени, когда он уже подбирался к кардинальским одеяниям, движимый невиданным честолюбием, но также и природной необходимостью старшего брата защищать младших.

Камилле не пришлось обливаться холодным потом при мысли о нищете, как ее брату, который вследствие этого страха побил все рекорды постройки дворцов и ремонта дорог в Риме, словно стремился изгнать призрак бедности из доставшегося ему города. Будучи женщиной простой, она никогда не стеснялась прислуживать Монтальто чуть ли не в качестве горничной и не теряла головы из-за преимуществ положения папской сестры, хотя пользоваться ими умела. Она счастливо справлялась со всеми обязанностями ватиканской принцессы, деля с братом роскошь палаццо Монтальто, но как только он перебрался за Тибр и назвался Сикстом, написала подруге, Костанце Колонне[101], и попросила приюта в ее лоджии, куда более скромной и легкой в содержании, чем безумный особняк, в котором Монтальто воплотил теории по переделке Рима. Однако не только уединение привлекало Камиллу: как женщине образованной, ей по нраву было это миниатюрное подобие средневекового замка, в саду которого поэтесса Виттория Колонна собирала кружок писателей и художников, куда входил Микеланджело.

Камилла приняла в дар кривоватый теннисный мяч и перебралась с дочерями в лоджию. «Любопытно, — заметил его святейшество, заехав как-то в гости, — здесь-то мне Пий и подарил этот мячик». — «Какой мячик?» — «Из волос умалишенной королевы, ты его не выкинула?» — «Нет, где-то лежит». — «Не потеряй: это талисман, благодаря ему я выжил в темные годы».

Камилла оставила мяч — прикасаться к которому, по правде говоря, брезговала — на попечение домоправителя — священника средней руки в соборе Святого Петра, который отзывался на имя Пандольфо Пуччи и был первым римским работодателем Микеланджело Меризи да Караваджо. Он заказывал ему пейзажи со святыми, а потом продавал деревенским церквям. Ни одна из этих работ не сохранилась.

Етитская встреча двух миров

Как я уже, возможно, упоминал, Эрнану Кортесу все было велико, даже его собственная судьба. Так же вышло и с плащом, преподнесенным ему, среди прочих более драгоценных даров, посланцами Моктесумы в месте, которое он несколько дней спустя назвал Богатым Городом Святого Истинного Креста, а ныне оно известно как село Антигуа в устье реки Уицильпапан.

К пятисотлетней годовщине открытия Америки правительство Испании заказало копию «Санта-Марии», каравеллы, с которой один из братьев Пинсон[102] впервые углядел берега Санто-Доминго. Я видел это судно в Веракрусе и потом еще раз в Балтиморе, где оно по каким-то причинам простояло несколько лет на туристическом пирсе между подводной лодкой времен Второй мировой войны и величественным трехмачтовым британским галеоном.

Если вкратце, каравелла Колумба представляла собой кособокую парусную посудинку, и непонятно, как туда вмещался целый экипаж первооткрывателей, пусть даже сидящих на диете из воды с гнидами, тухлого пива и размокших соленых галет. Челнок, скорлупка, облезлая птаха. Бригантины, на которых Кортес прошел вдоль мексиканского побережья от Юкатана до Веракруса прежде, чем отважился присоединить эти края к Испанской империи, были и того меньше. Высоты трюма едва хватало, чтобы разместить в нем стоящую лошадь. Такой кораблик мог подниматься вверх по реке, а если его привязывали к дереву, оставался на месте.

Капитан и его конкистадоры не успели проспаться, когда явились гонцы Моктесумы, следовавшие за ними по суше от самого Табаско. Кортес определенно не был готов к дипломатическим переговорам. «Пусть проваливают», — сказал он солдату, трясшему его гамак. «У них золото, — ответил солдат по имени Альваро де Кампос, —