Вероятно, священнослужителей обеспокоило — а потом и возмутило, — что парнишка, которого они так часто заставали вытирающим дерьмо с носа в уборных дома французской курии, шныряет теперь по церкви, да еще наряженный как банкир. Но это лишь догадки: специалисты по материальной культуре квинченто до сих пор бьются над вопросом, чем в точности занимался asciugaculi[95]. «Расплатитесь с господином художником, и пусть убираются подобру-поздорову», — вероятно, шепнул ризничему кардинал де Санси.

Наперегонки

Герцог положил мяч на меловую отметку, которую математик сделал на корте после того, как мяч отскочил от стены галереи в первом гейме. Математик согласился, что место правильное. Они церемонно смотали веревку, делившую корт напополам вместо сетки, и вручили на хранение вызвавшейся помочь Магдалине. Затем встали по обе стороны от мяча, за пределами корта. Математик застыл в рассеянной позе, сложив руки за спиной. Он излучал спокойствие — того и гляди, начнет насвистывать какую-нибудь падуанскую песенку. Герцог присел на корточки, всмотрелся в мяч, левой рукой коснулся бороды. Переглянулся с Барралем, бросившим безрассудное количество монет на линию ставок. Прочие держатели пари уже расселись в галерее, выбрав игрока. Впервые за всю игру перевеса в ставках не наблюдалось. Секунданты обернулись к игрокам, которые по ту сторону площадки пихали друг дружку плечами, пытаясь вывести из равновесия еще до начала забега. Герцог предоставил слово математику. Eccola! — взревел тот. — Gioco![96]

У художника старт не задался: соперник зацепил его лодыжку своей короткой ногой. Подножка сработала, но он успел ухватить испанца за рубашку и стянуть за собой вниз. Сцепились. Бить руками правила запрещали, так что в ход пошли коленки.

Художник попытался откатиться и встать на ноги, но поэт пружинисто, бесшумно, как летучая мышь, запрыгнул к нему на спину и сдавил его ягодицы ляжками. Приподнялся и втопил колено в поясницу противнику на уровне почек. Положил руку ему на голову, оттянул, вмазал лбом в землю. Магдалина зажмурилась, чтобы не видеть, как башка любовника стучит по булыжнику. Если бы кругом не так орали, слышался бы хруст черепа.

Поэт вскочил, домчался до мяча, схватил. Но добежать с ним до воротец не успел. Окровавленный художник с порванной щекой взвалился ему на спину, и оба рухнули на землю. Испанец мяч не отпустил, попробовал встать, но итальянец вцепился ему в лодыжку и потащил к себе. Он снова упал. Художник уселся верхом к нему на грудь и норовил вырвать мяч.

Катаясь по мостовой, они, словно двое мальчишек, кусались, пихали друг друга локтями, старались придушить. В какой-то момент поэт оказался на коленях перед художником, но мяч продолжал крепко сжимать в руке. Художник двинул тазом, чтобы перекрыть врагу воздух, но тот вывернулся и из последних сил швырнул мяч в воротца. Попал. Герцог закричал: «Защита!»

Зрители вернулись на галерею. Математик тщательно собрал монеты, оставленные итальянцами на линии. Пересчитал, перешел поле боя и ссыпал в ладони Барралю, а тот распределил их между ставившими на испанца. На обратном пути ему пришлось перешагнуть через распростертые тела обоих противников.

Теннисисты валялись друг подле друга, оценивали повреждения и не решались подняться. Оба животами кверху. Сплошные синяки и ссадины, а штаны возмутительным образом вздыбились, как будто владельцы сейчас воспарят силой собственной эрекции. «Вкуснота-то какая», — мечтательно вздохнула Магдалина, представляя себе трио, в котором все щипаются, царапаются и сдирают друг с друга струпья.

Мяч

Поле для игры в мяч делилось на две половины, а каждая половина — на четыре четверти. Каждый игрок занимал свою четверть и не мог выходить за ее пределы. Чтобы заработать очко, требовалось пробросить каучуковый мяч сквозь большое деревянное кольцо, крепившееся к стене. Если мяч касался земли, другая команда имела право попытаться попасть в кольцо с первой же подачи. Игроки чередовались и команды менялись сторонами поля, если одна из команд проигрывала подачу тринадцать раз подряд.

Игра выдалась напряженная. Победил Апан. Кортес сгреб общий головокружительный выигрыш солдат. Те, потея в блестящих лязгающих доспехах, наблюдали за игрой с другой стороны рва, и никто не обращал на них ни малейшего внимания: покуда их начальник с капитаном Куаутемоком, они могут делать все, что заблагорассудится. Они же подумали, что их наконец приняли, и даже решили почаще ходить на игры.

Шагая обратно к пристани, Кортес решился спросить у принца, почему он его не убил. «Мои люди идут далеко позади, и их так мало, что ваши с ними справятся в два счета». — «Меня император попросил», — ответил Куаутемок на ухо Малинцин. «Чтобы он меня не убивал?» — уточнил Кортес. «Чтобы я поговорил с ним, сблизился, а он бы объяснил, почему они не уходят». Малинцин сказала: «Я так ему и говорила, да он мне не верит». И еще раз перевела эту мысль Кортесу. А потом спросила от себя: «А иначе ты бы его убил?» — «Так быстро, что его собственная голова ему в руки бы упала». — «У тебя же нет кинжала». — «Тоже мне препятствие». И он рассказал, как поступают, если требуется срочно принести искупительную жертву на поле боя: обеими руками нужно залезть врагу в рот, развести челюсти в разные стороны, до перелома, перебить коленом позвоночник, одним рывком оторвать голову. У Малинцин зазудело в животе, захотелось, чтобы кто-то немедленно дотронулся до грудей. Куаутемок невозмутимо продолжал: «Я бы сделал все в точности, как описал». — «О чем это вы?» — поинтересовался Кортес. Она рассказала. Он не рассмеялся.

В первом патио дворца, где многочисленные чиновники выслушивали неотложные жалобы подданных империи, томившихся в длинных очередях, Кортес вернул Куаутемоку зерна какао, которые тот одолжил ему для ставок. «Поблагодари его, — велел он Малинцин, — но не за зерна, а за то, что сдержал слово». Куаутемок бросил на него безразличный взгляд и сказал: «Передай ему: рано или поздно мы встретимся в сражении, и тогда он от меня не уйдет». — «А вот я его пощажу», — сказал в ответ Кортес, но Малинче не стала переводить.

К Жирному вторнику 1525 года, когда он отдал индейцу Кристобалю приказ перерезать горло пленному императору, все так запуталось и они столько раз успели сменить сторону поля, что Малинцин стали называть Мариной, а самого Кортеса — Малинче. Все научились говорить на всех языках и, сами того не сознавая, породили новую нацию, слепую к собственной красоте и никому на свете не понятную. «Да не простит тебя твой бог, Малинче», — сказал Куаутемок Кортесу на прощание. «Не проклинай меня, — возразил конкистадор на