я вручу тебе побрякушку?

Слуга подносит шкатулку кардиналу. Тот ее открывает.

МОНТАЛЬТО

(достает что-то из шкатулки)

Теннисный мяч.

Осматривает, приподнимает, чтобы Борромео тоже было видно.

МОНТАЛЬТО

Что-то он кривоват.

ПИЙ IV

Это потому, что его сделали из волос Анны Болейн.

МОНТАЛЬТО

Кого-кого?

ПИЙ IV

Одной из жен Генриха VIII Английского. Ты не застал этих заварушек.

МОНТАЛЬТО

Понятно.

ПИЙ IV

Можешь им играть.

МОНТАЛЬТО

Я не умею играть в паллакорду.

ПИЙ IV

А ты учись: когда нас с императором Карлом не станет, Францию некому будет сдерживать. Высунешься — и тебя сместят. Или сдерут шкуру. Или четвертуют — в зависимости от того, какой инквизитор тобой займется.

Папа бросает взгляд на Борромео.

ПИЙ IV

Или я ошибаюсь, Карло?

БОРРОМЕО

Ваше святейшество никогда не ошибается в политике.

Кардинал Монтальто не слушает Борромео. Заглядывает в глаза папе.

МОНТАЛЬТО

Это приказ?

ПИЙ IV

Это совет.

Воцаряется тишина. Папа и кардинал поворачиваются к Борромео. Он был почти на двадцать лет младше Монтальто, но жил, искренне стараясь подражать Христу в худшие минуты Его страстей, и потому голод и недосыпание оставили на нем отметины, а кроме того, движения стали нервными, отчего будущий святой произво-дил впечатление несколько несовершенного человека. Дергал щекой, кривил шею, скрючивал руки и вечно держал их сплетенными на коленях — чтобы не потянулись случайно за чем-нибудь, что нет-нет да и окажется сладким.

Борромео делано изгибает шею и смотрит на папу с инквизитором. Левое веко то и дело норовит захлопнуться.

БОРРОМЕО

(обращаясь к Монтальто)

Брось-ка мне мяч.

Снова смотрит на папу.

БОРРОМЕО

Хороший совет.

ПИЙ IV

Убережешь Монтальто от волков?

БОРРОМЕО

Уберегу, если он сам побережется.

Нюхает мяч.

БОРРОМЕО

Если научится ждать. А пока ждет, может играть в теннис у себя во дворце[90].

Монтальто убирает мяч в шкатулку. Папа опять делает знак рукой.

ПИЙ IV

У меня и для тебя есть подарок, Карло.

Подходит слуга с разноцветной шапкой.

БОРРОМЕО

Митра?

ПИЙ IV

Она мексиканская.

Борромео хмурится.

ПИЙ IV

Мне прислал ее один тамошний епископ. И она не раскрашена — это перья. Приглядись; это настоящий шедевр.

Слуга протягивает митру кардиналу. Тот пренебрежительно принимает.

БОРРОМЕО

(иронически)

Какая тонкая работа, ваше святейшество.

Кладет митру на колени.

ПИЙ IV

Это чтобы ты помнил: Франция — еще не весь мир. В мире много земель и много душ.

Борромео терпеливо разглядывает митру.

ПИЙ IV

Если ее повернуть к свету под определенным углом, она засверкает.

Борромео склоняет голову набок, крутит митру.

ПИЙ IV

Вот так, и к свечам поднеси.

Кардинал поворачивает митру. Никаких изменений.

ПИЙ IV

Приподними.

Когда митра оказывается выше уровня головы кардинала, перья вспыхивают, будто в них ударила молния. Борромео роняет ее на колени. Папа смеется.

ПИЙ IV

Что я говорил?

БОРРОМЕО

Бесовщина мексиканская.

ПИЙ IV

Ее сделали индейцы-христиане.

БОРРОМЕО

А мне она на что?

ПИЙ IV

Будешь в ней служить на Пасху.

БОРРОМЕО

С чего бы?

ПИЙ IV

С того, что за тьмой всегда следует свет.

БОРРОМЕО

Это я знаю.

ПИЙ IV

Не заметно.

Папа отрезает себе еще колбасы, закрывает глаза и, пережевывая, размышляет, что даже у Нерона не вышло выжечь Рим полностью, а сгоревшие две трети вскоре отстроили лучше прежнего. Он почти чувствует запах дыма, доносящийся из Трента. И видит, как после всего в пепельном поле прорастает новое древо, янтарное, похожее на зародыш; древо из нервов и мышц, древо-рука, первая рука, пробивающая себе путь сквозь землю. Когда дым пожара рассеивается, древо разжимает пальцы навстречу солнцу, подобно тому как бабочка расправляет крылья. Ногти у бабочки грязные.

* * *

«Свет живым и укорение мертвым»

Сообщение № 168.

Вновь мне явился мертвец: он звал меня по имени и говорил, что не имеет намерения пугать, но просит, чтобы я молил за него Господа, а зовут его дон N, и пребывает он в муках Чистилища. В руке он держал огненный мяч, а язык его казался сухим и был вывален. Я спросил: за что ты там? Он отвечал: за мои пороки — страсть к игре в мяч и холодному питью. Засим он поклонился кресту и исчез со словами: да пребудет с тобой Иисус!

Хуан де Палафокс-и-Мендоса[91], 1661

Страх

Ко дню новой встречи Кортеса и Куаутемока испанцы уже вполне освоились в Теночтитлане. Там и сям их видели беззаботно разгуливавшими. Горожане всё чаще и громче задавались вопросом, почему Моктесума не устроит облаву и не перебьет их раз и навсегда. Интересно получилось бы, сверни История на эту дорожку. Кортес с товарищами остались бы в памяти поколений малозначительными мучениками вроде тех бедолаг, что додумались служить мессы в Японии[92].

Были бы святой Эрнан Медельинский и святой Берналь Мединаделькампский[93]. Веласкес написал бы алтарную картину, где их головы лежали бы у подножия храма Тескатлипоки[94], а Караваджо — еще одну, под названием «Мученичество святого Херонимо де Агилара»: ужасающее мгновение непосредственно перед тем, как мученику отрезали язык. Подле него, зажимая рот рукой, какая-нибудь куртизанка, подружка Меризи, изображала бы зеленоглазую Малинцин. Это был бы замечательный холст в технике кьяроскуро, написанный в простонародном далеком Риме, городе, в общем-то, жалком — таком же жалком, какой была и осталась бы Европа, если бы не американский драгоценный металл.

Малинцин рассказала Кортесу, что Куаутемок приглашает его на