поле показалось ему неудобным и широким, стены чересчур далеко отстоят друг от друга, а кольцо висит слишком высоко. «Там не играют, — ответил Куаутемок, — просто выступают перед началом игр; человеку не под силу подбросить мяч бедром на такую высоту». — «Вроде театра», — поддакнула Малинцин. Куаутемок собственноручно подтянул чинампу к берегу, чтобы удобнее было ступить на борт.

«Призвание апостола Матфея»

17 сентября 1599 года Караваджо закончил «Мученичество святого Матфея». Он отнес картину — водоворот чистого, бессмысленного и нераскаянного насилия — в ризницу Сан Луиджи деи Франчези и договорился, в какой день отдаст второе из трех полотен для капеллы в честь покровителя счетоводов и сборщиков налогов: двадцать восьмого числа того же месяца. Поскольку с двумя готовыми картинами капеллу можно было наконец освятить — а значит, пригласить папу, чтобы отслужил мессу и подтвердил свою беспристрастность в вечном споре Испании с Францией, — Караваджо кровью расписался в дополнительном обязательстве: на сей раз сдать работу вовремя. По завершении «Призвания апостола Матфея» ему должны были заплатить 75 скудо из 150 — целого состояния, которое обещали за всю капеллу, то есть три картины; правда, третью ждали не так скоро.

По легенде, Караваджо не спал одиннадцать ночей, пока писал «Призвание», за которое, разумеется, не успел даже взяться, когда расписывался кровью. Не спали и его натурщики, известные всякому: Сильвано Виченти, точильщик; Просперо Орcи, солдат; Онорио Баньяско, попрошайка; Америго Сардзана, подтиральщик; Игнацио Бальдементи, татуировщик. Даром что у Караваджо хватило такта написать Иисуса Назареянина с незнакомца, без скандала не обошлось, поскольку остальные участники священного действа были сплошь мелкие преступники и бездельники, целыми днями ошивавшиеся у теннисных кортов на пьяцца Навона. Дело, однако, ограничилось слухами о неистовстве французских церковников. Полотна были и впрямь замечательные, папа уже готовился освятить капеллу, а художник пока еще пользовался безусловным покровительством кардинала дель Монте и банкира Джустиниани.

Третья картина — «Святой Матфей и ангел» — заняла куда больше времени, и уж ее братия не стерпела: апостол на ней выглядит придурковатым нищим: серафиму приходится водить его рукой, чертающей строки Евангелия. Работу не приняли. Впоследствии от картин Караваджо часто отказывались из-за того, что писал он, как ему самому хотелось, а не как желали бы его патроны и прочие знатные горожане. Пришлось начинать заново, и крупных неприятностей не случилось только потому, что неугодную Церкви версию купил Джустиниани.

Картина «Святой Матфей и ангел», которая пришлась не по нраву курии и досталась банкиру, была лучшей в триптихе шедевров и стала жемчужиной коллекции Джустиниани. Сегодня ее можно увидеть лишь на черно-белой фотографии: она находилась в берлинском Музее кайзера Фридриха, попавшем в 1945 году под бомбардировку союзников.

Размеры «Призвания апостола Матфея» — 322 на 340 сантиметров. Этому почти квадратному полотнищу, как и «Мученичеству…», и «Святому Матфею и ангелу», вообще-то, полагалось быть фреской, но Караваджо следовал единственному методу, — а метод требовал темного помещения, контролируемых источников света и натурщиков, готовых не позировать, а, скорее, проигрывать сцену, — и настоял на своем.

Он никоим образом не смог бы перетащить картину — считай целую стену — через площадь в одиночку, но раз уж вручение ее должно было положить начало празднествам по случаю освящения капеллы, то, надо думать, обставил дело пышно и церемонно, поскольку именно такое примитивное представление имел об учтивости — если нечто подобное учтивости хоть как-то вяжется с его неистребимыми повадками убийцы.

Представим, как на рассвете Караваджо вываливается из студии после одиннадцати бессонных ночей взаперти с семерыми буйноголовыми мужиками. Представим мешки под глазами, запах немытого тела, стиснутые зубы — как у всякого, кто едва не теряет рассудок от усталости, — и то, как нетерпеливо он, должно быть, стучится в ризницу, чтобы узнать, к какому часу доставить картину.

В «Призвании апостола Матфея» уже различимы все важнейшие элементы стиля Караваджо, и вполне вероятно, это самое смелое, что видели стены римских храмов с самого открытия Сикстинской капеллы. Караваджо знал и красноречиво процитировал работу Микеланджело: рука Иисуса Назарянина, указывающая на мытаря, в точности повторяет жест Бога, касающегося Адама на ватиканских потолках.

Как и во всех более поздних работах Караваджо на библейские темы, в «Призвании…» бóльшая часть пространства пустует. На черном фоне стен — видимо, стен студии — выделяется только одно окно, да и у того затемнены стекла. Единственный источник света находится за пределами картины: это приоткрытое слуховое окошко над головами разыгрывающих сцену. Из почти непроницаемого мрака Петр и Мессия указывают на мытаря, а тот в ответ бросает на них удивленный взгляд, сидя за столом в окружении четырех разодетых дружков, которые с греховной сосредоточенностью пересчитывают деньги. Одеяния Иисуса и ловца человеков традиционны — библейские плащи. А вот мытари сидят и одеты так, как, наверное, сидели и были одеты ростовщики в нижнем этаже дворца Джустиниани, открытом для менял и дельцов.

Караваджо, которому не была свойственна скромность, вероятно, объявил облаченному в панталоны зализанному ризничему то, что нашептывал ему в разгоряченное ухо счастливый бес разгаданных загадок: он-де написал свою лучшую картину, даже лучше, чем «Святая Екатерина Александрийская». Вероятно, они договорились, что передача состоится в полдень, когда вся французская курия — а не только впадающий в слабоумие старец, которому предстоит отслужить первую мессу в капелле, — будет в сборе и при параде.

Не исключено, что два самых юных персонажа «Призвания апостола Матфея» — татуировщик Бальдементи и подтиральщик Сардзана — подхватили картину, перешли дворик и вытащили ее не через кухню или кладовку, как обычно, а, следуя тиранским указаниям неистовствующего Караваджо, через парадный вход. На улице их наверняка поджидали прочие актеры, все еще одетые в костюмы. Подтиральщик и татуировщик пересекли площадь, где уже собрались прихожане и торговцы, под одобрительные крики и хлопки тех, кто разволновался, полагая, что присутствует при некоем важном событии, — событие и вправду было важное, только они этого знать не могли, ибо нельзя вспомнить будущее. Впереди рассекал толпу лопающийся от гордости живописец. Солдат Просперо Орси, человек разгульной души, падкий до дешевой славы, в какую-то минуту, скорее всего, остановил своих товарищей-натурщиков и заставил на минуту снова замереть в позах с картины.

Собравшиеся в дверях храма — ризничий, служки, священники, вероятно, взирали на плывущее полотно с ужасом, словно люди, которым впервые довелось увидеть спроецированное на стену киноизображение, или как мы с моим старшим сыном, когда в магазине электроники нам попалась тогдашняя новинка — телевизор с высоким разрешением. Вероятно, картину просто прислонили к алтарной стене, а крепить стали уже потом.