много золота». — «Тогда иду, — оживился Кортес, — разбуди Агилара». Он сел в гамаке и спустил ноги на дощатый пол каюты. За спиной у него замаячило — колтун в волосах, кожа слегка посинела от напора капитанского тела — личико юной Малиналли Тенепатль, принцессы Пайналы и придворной касика[103] Потончана, искусной в грязных, но упоительных делах. «Поработаешь языком», — приказал Кортес. Полиглотка Малиналли уже понимала простые команды на испанском и уточнила на чонталь: «С тобой или с господином?» Но, увидев, что Кортес одевается, а Альваро де Кампос не раздевается, поняла, что на сей раз от нее требуют услуг переводчицы.

Капитан облачился в полный доспех и приказал, чтобы, помимо Малиналли и Агилара, толмачей, его сопровождали пятнадцать конных с одиннадцати бригантин, составлявших экспедицию. Остальные пусть ждут на борту дальнейших распоряжений. Все должны одеться, как когда шли покорять Семпоалу[104]: в нагрудники, нарукавники, наколенники, шлемы и плюмажи, несмотря на удушливую сухую жару, обычную для середины весны в Веракрусе. Кортес выудил из сундука жемчужное ожерелье, привезенное с Кубы на случай обмена подарками, подбросил в ладони, поразмыслил и добавил зеленые стеклянные четки с крошечным медным крестиком грубой работы. Сунул в суму и спустился в трюм, чтобы лично отвязать коня.

Они брели по дну реки, по яйца в воде. Одной рукой каждый держал под уздцы коня, а второй сжимал канат, с помощью которого корабль пришвартовался к берегу. Если бы канат был помокрее, или перчатка у Кортеса поновее, или он отвлекся бы, чтобы убить москита за ухом, его жизнь, подхваченная течением, закончилась бы где-нибудь в Мексиканском заливе, а Испания закончилась бы в Сантьяго-де-Куба. Но ничего такого не произошло. Первооткрыватели в хлюпающих и раздувшихся от воды костюмах вылезли на берег и поприветствовали посланцев Моктесумы как умели — то есть как их, захудалых идальгито из каменных испан-ских селений, научили в детстве. Один — по имени Рикардо де лос Рейес, не имевший, несмотря на пышную фамилию, ни малейшего отношения к знати, — даже уселся на камень и принялся выливать воду из сапог. Посланцы зашушукались. Если бы слово, которым они его называли, сохранилось в словарях, то значилось бы там с отметкой «историзм, этимология восходит к экспедиции Кортеса».

Кортес сел на коня, конкистадоры последовали его примеру, и все гурьбой отправились к месту встречи, предоставленному местным касиком, очевидцем переговоров между эмиссарами двух самых жестоких правителей своего времени.

Все собрались на площади селения с непроизносимым названием Чальчикуэйекан. Кортес слез с коня — он один, — и заключил императорского посланника в потно-кожано-железные объятия. Его люди с тревогой заметили, что за спиной у мешика и двух его помощников стоит немаленький отряд мускулистых юношей в чем-то вроде набедренных повязок и разноцветных плащах, а в руках у них довольно грозное оружие: дубинки, утыканные клинками. Испанцев же, пусть и конных, было восемнадцать, считая девчонку Малиналли, тучного падре Агилара и старика Кортеса.

Агилар (с испанского на чонталь) и Малиналли (с чонталь на науатль) перевели: испанцы пришли с миром — при условии, что мешики обратятся в христианство. Мешики дали понять, что не возражают. И развернули подарки. Посланцы Моктесумы принесли (списки немного разнятся в зависимости от хроники):

1. Солнце из чистого золота.

2. Луну из чистого серебра.

3. Больше ста золотых и серебряных блюд, отделанных резным нефритом.

4. Ручные и ножные браслеты, украшения, вставляемые в нижнюю губу.

5. Митры и тиары, инкрустированные синими камнями, похожими на сапфиры.

6. Множество ограненных зеленых камней.

7. Пояса, разного рода подобия кольчуг, приспособления для стрельбы, щиты.

8. Плюмажи, веера и накидки из перьев.

9. Странные плетеные одеяния и подвесные постели.

Кортес поблагодарил и вручил в ответ:

1. Стеклянные четки.

Груды получились неравными, поэтому он попросил у солдата по имени Бернардо Суарес шлем.

2. Шлем.

После обмена — мексиканские посланцы недоуменно переглядывались, не зная, что делать дальше, то ли потому, что подарки Кортеса выглядели откровенно оскорбительно, то ли потому, что они предпочли бы лошадь, которую можно хотя бы в жертву принести, — Кортес сделал легкий поклон и повернулся к посланцам спиной. Он уже садился в седло, когда Агилар объявил, что мешики еще не всё сказали.

Главный гонец промолвил: «Мы принесли тебе столь ценные дары, чтобы ты передал их своему императору в знак нашей дружбы и уважения; мы надеемся, они придутся тебе по вкусу и ты заберешь их, а также всех своих людей и всех ваших страшных животных; мы надеемся, ты больше никогда не ступишь на нашу землю». У Малиналли были свои резоны. Ей больше нравилось быть женой довольно доброго и рассеянного старика, чем мыкаться в сексуальном рабстве у касика и его дружков. Поэтому она перевела: «Мы принесли тебе ценные дары, но они не сравнятся с теми, что ждут впереди. Надеемся, они придутся тебе по вкусу. Мы дарим тебе все это, чтобы ты не вздумал двинуться вглубь страны с этими страшными животными, потому что мы знаем: люди недовольны императором и почти наверняка станут на твою сторону, а не на его». Агилар, памятуя о молодых воинах при дубинках с клинками, перевел ее слова: «Добро пожаловать, они принесли дары от здешнего императора, он слегка тревожится, потому что народ им недоволен, но ты ему не помогай, потому что, если захочешь пройти дальше, придется победить этих вот молодцов, а они ребята дюжие». Кортес ответил, что подумает, и все вроде бы остались довольны.

Переговоры между мексиканцами и испанца-ми проходили примерно в таком же духе на первом этапе завоевания Мексики, завершившемся уже описанным пребыванием Кортеса в Теночтитлане. Это хороший пример того, как кучка людей, ничегошеньки не понимая и действуя крайне непродуманно и глупо, все равно может серьезно изменить ход Истории.

«Корзина с фруктами»

В годы заоблачной славы у Караваджо был и третий покровитель: Федерико Борромео, племянник святого Карла и самый молодой кардинал, какого видел Милан. Его назначили в двадцать три года, потому что после смерти идеолога Контрреформации никто и помыслить не мог, что миланский кардинальский престол займет священнослужитель из другого семейства.

Карло Борромео — костлявый сутулый аскет, олицетворение ужаса, самая настоящая полиция нравов avant la lettre[105] — скончался, когда его племянник готовился стать профессором богословия. Стремительная канонизация дяди застала его за редактированием постановлений Тридентского собора, так что выбор пал на него логичным образом: он единственный понимал, что за зверь такой эта Контрреформация, из-за которой вся Европа истекает кровью. Кроме того, он был важной шахматной фигурой в партии папы: сторонником Франции