испанского мужа с селением Орисаба в придачу. Из трех тысяч пятисот человек, отправившихся с ним в будущий Гондурас, вернулось восемьдесят, все испанцы. Индейцы — всегда составлявшие подавляющее большинство в его отрядах — повторили священную судьбу своего императора: к каждому из 3420 в ночи явился пес и увел в мир иной посредством битвы или болезни. А многие из них, оказавшись в неведомых и неподчиняемых — за отсутствием пригодных к покорению империй — краях, наверняка просто ушли в кусты и избавили себя от позора быть христианами и подданными Карла I.

Экспедиция в Ибуэрас обернулась совершенным провалом. Чего там только не случалось. Например, на одном гористом участке в Гватемале они лишились 68 лошадей — некоторые отвязались и удрали, некоторые сорвались в пропасть. Случался голод. Случались засады — во время одной Кортесу в голову попала стрела, и нет никакого убедительного объяснения, как ему удалось ее вытащить и продолжать поход. Случались болезни, и рядом не было тлашкальтекских колдуний-целительниц, а были одни вредные старухи майя, которые делали только хуже.

Кортес и его восемьдесят из трех с половиной тысяч выжили только потому, что на гондурасском побережье наткнулись на хорошо оснащенное судно с запасом провизии. Конкистадор позаимствовал его вместе с экипажем и продолжал экспедицию по воде. На обратном пути он заскочил на Кубу повидаться с друзьями и уже оттуда, отъевшийся и обстиранный, вернулся в Веракрус.

Первую ночь на пути в Мехико он провел в Орисабе, где остановился у губернатора. Малинче нанесла ему визит вежливости. Они сидели по разные стороны стола, как заклятые враги. Все люди, которые много и умеючи занимались друг с другом любовью, а потом перестали, становятся заклятыми врагами. Он наплел про успех похода и большое значение трех основанных и заброшенных им портов. Она, как и полагается бывшей жене, поблагодарила за то, что избавил ее от своих покровительственных замашек стареющего мачо, и добавила, что скучает только по их общему сыну — Мартину, — который так ни разу ее и не навестил, хотя она постоянно шлет ему весточки и гостинцы. Наконец, она протянула ему воробушка, сплетенного из волос последнего ацтекского императора. «Это что?» — спросил Кортес. От малярии, полученной в петенской сельве, он временами терял память. «Скапулярий, ты просил меня сделать». Кортес понюхал его, потом положил перед собой. «Ты его не носила». — «Еще чего». На передней стороне красовался искусно изготовленный из перьев образ Святой Девы Гваделупской. Кортес поцеловал скапулярий, повернул так, чтобы он вспыхнул в преломлении света, и лицо его озарила редко появлявшаяся теплая улыбка. «Спасибо», — сказал он и сжал образок в кулаке. А потом повесил на шею.

С этой шеи, уже окоченевшей, его снял поэт Лопе Родригес, обнаружив конкистадора мертвым в Кастильеха-де-ла-Куэста, близ Севильи. Кортес носил скапулярий всю оставшуюся жизнь.

Кража

В 1620 году врач и биограф Джулио Манчини посвятил главу своей книги «Рассуждения о живописи» Микеланджело Меризи да Караваджо. Когда-то он лечил его, угодившего в сложную переделку, от ножевых ранений и последствий ударов копытами. Немногословную биографию он начинает так: «Век наш многим обязан искусству Меризи»[110].

У Джулио Манчини мы узнаем, что Караваджо прибыл в Рим в 1592 году, в возрасте двадцати трех лет. Со временем он поселился в лоджии семейства Колонна и состоял на жалованье у вдовы Камиллы Перетти де Монтальто, сестры Сикста V. Вероятно, он попал туда по рекомендации маркизы Костанцы Колонны, в свое время нанимавшей его отца мастером-каменщиком. Она всегда испытывала слабость к Караваджо: заботилась о нем, когда он был еще ребенком, во время чумы, унесшей его родителей, и всю жизнь благоволила ходатайствам о работе и покровительстве, которые он не ленился ей посылать.

Не исключено, что Колонна хотели внедрить своего художника в бушующий Рим начала XVII века: Милан уже дал крупных банкиров, блестящих военачальников и выдающихся священнослужителей, но не мог претендовать на место влиятельного города в масштабах вечности, не породив человека, способного расписать храм в Риме.

Обретаясь в лоджии палаццо Колонна, Караваджо писал всяких незначительных святых. Камилла Перетти устроила его к подонку в сутане Пандольфо Пуччи, который заставлял его работать за скудные харчи. Челядь в доме Пуччи перебивалась зеленым салатом.

Манчини пишет: «Салат на первое, второе и третье, и даже вместо зубочистки». Напиваясь вдрызг с целью забыть о том, как страшно быть молодым художником в городе, куда уже съехались все молодые художники Европы, Караваджо обзывал своего господина «Монсеньором Салатом». Тот факт, что Манчини было это известно, свидетельствует, что сам доктор в юности тоже не отличался примерным поведением.

Разумеется, вскоре Микеланджело улизнул со службы у Камиллы Перетти и Пандольфо Пуччи. С собой в качестве награды он прихватил катыш Болейн. Его интересовала не только шкатулка, которую он наверняка заложил по бросовой цене у какого-нибудь захудалого ювелира. Игра в паллакорду была его второй великой страстью и источником заработка.

Это его грязные ногти появились из-под слоя пепла, оставленного пожаром Контрреформации, — только вместо того, чтобы раскрыться солнцу, подобно бабочке, они хапнули теннисный мячик и проворно спрятали в карман.

Священники-свиньи

Васко де Кирога, первый епископ Мичоаканский, получил приглашение на вновь открывающийся Тридентский собор, переодеваясь в домашнее. Если в 1521 году форпост Священной Римской империи находился там, где в данный момент находилась морда Кортесова коня, то уже в 1538-м ацтеки были погибшей мифической цивилизацией вроде атлантов или гарамантов[111], а их генофонд покоился на дне озера Тескоко или его втянули легкие тех, кто нанюхался дыма от трупов, сожженных после падения Теночтитлана. Мы, мексиканцы, — потомки не мексиканцев, а народов, примкнувших к Кортесу, чтобы свергнуть мексиканцев. В названии нашей страны — только ностальгия и чувство вины.

В том 1538 году, когда епископу Кироге пришло приглашение на Тридентский собор, подписанное и запечатанное Павлом III, пурепеча, давние и ни разу не побежденные враги ацтеков, потерпели поражение от конкистадоров. Война получилась очень гигиеничная, потому что воевала только одна сторона — испанцы. Пурепеча, понимая, что сопротивляться разом всем нациям Месоамерики, впервые объединившимся под огнестрельным командованием испанцев, бесполезно, сдались, не пустив в новых хозяев ни единой стрелы, а их император крестился. В обмен они попросили сохранить целостность государства. Их просьба была исполнена — королевство Новая Галисия, простиравшееся от реки Бальсас до Синалоа, номинально не зависело от Новой Испании на протяжении всего XVI века, — но император и все высокие чиновники и военачальники были вероломно и жестоко истреблены силами предателя Нуньо Бельтрана де