Есть нечто особенно мучительное в одиночестве человека, проигравшего войну спиртному и не успевшего завалиться спать: боль, тошнота, ужасная догадка — а вдруг переполняющее мир недомогание не пройдет никогда? Он подумал, что на реке, пожалуй, сможет проблеваться, никого не потревожив. Теплая ладонь итальянца у него под ребрами давала последнюю надежду в мире, где вдруг умерло все приятное. Он отдрейфовал от стены, вися на плечах у capo. Тот держался бодро, все время что-то бормотал и смеялся своим словам. Медленно побрели по переулку. Не сказать, чтобы плечо, на которое он пускал слюни, действовало как лекарство — оно давало не столько исцеляющий, сколько успокоительный эффект.

15:15.

Шум реки тоже не принес облегчения. Совсем наоборот — от болотной сырости воздуха поэту стало хуже. Он облокотился на каменную ограду — город вращался в глубине зрачков — и сделал глубокий вдох. Не помогло. Задвинул указательный палец в самую глотку. Все тело свело судорогой тошноты.

Поначалу только боль в груди, озноб, дрожь, глубокий кашель, такой, будто яйца сейчас оторвутся. Он согнулся и ощутил, как граппа, плескавшаяся в не способном переварить ее желудке, неотвратимо рвется наружу. Успел выпрямиться и пустить нескончаемый поток по ту сторону каменной ограды, сжимающей бурное русло.

Утер рот рукавом, высморкался в платок. Почесал затылок и сполз по перилам, сидя привалился к ним спиной. Улыбнулся: смерть отступила, но он по-прежнему был вдрызг пьян. Вспомнил про capo, поискал его взглядом. Видимо, тот исчез, оставив его у реки. Уснул.

30:15.

Проснулся оттого, что трясли за плечи. Итальянец глядел на него с понимающей усмешкой и мягко спрашивал: «Ты как?» Поднял его голову за подбородок, нежно пошлепал по щекам, пощипал за уши. Немного придя в себя, поэт заметил, что capo протягивает ему кувшин с вином. «Если я выпью еще хоть каплю, я сдохну». — «Это вода, свежая, я сбегал к фонтану». Поэта разобрал смех, он принялся полоскать рот, чтобы избавиться от кислого послевкусия, и сплевывать воду за перила. Под конец обрызгал себе лицо и загривок. Итальянец выудил из кармана веточку мяты. «На, пожуй». Поэт послушался, как выздоравливающий больной, бывший на краю смерти. Вкус оказался неприятным, чересчур резким, но мятный сок словно отворил закупоренные телесные протоки.

Вернулась устойчивость; он поднялся на ноги. Пробубнил: «Меня ждут в таверне „Медведь“». Сделал два шага, поскользнулся, рухнул как подкошенный. Остатков рассудка хватило, чтобы выставить руки и не удариться головой. За безуспешными попытками встать он заметил, что итальянца аж корчит от смеха. Красная физиономия, прежде выражавшая сострадание, теперь лучилась весельем. Capo подошел, взял его за руку, и оба свалились в грязь. Каждый старался подняться, и, как только начинало получаться, один в результате своих попыток утягивал другого назад. В конце концов они признали поражение и растянулись рядышком, пузом кверху.

«В переулке сплошная глина, — сказал capo, — так мы никогда не дойдем». Поползли обратно к ограде. «Вон там лестница, — указал ломбардец на прорезь в ограде для спуска к воде. — Пошли посидим». Они неуклюже устремились к пятачку твердой поверхности.

30:30.

Они сидели рядом; колени их соприкасались, когда один отпускал шутку и оба заходились в приступе хохота. Capo откинулся назад, облокотился о ступеньку, тряхнул волосами и извлек из-под плаща мех с вином. «Мех испанский», — сообщил он поэту. «Только не говори, что собираешься дальше пить». Итальянец откупорил мех, не отводя от поэта вызывающего взгляда, мурлыча дурацкую песенку. Поднял, разинул рот, облил вином усы. «Дай глотнуть», — попросил поэт, охваченный волной безрассудства. Итальянец пустил новую струю себе в рот, ставший полным и тихим, как пруд. Не закрывая рта, показал пальцем свободной руки, что делать. Поэт улыбнулся и нежно погрузил язык в глубины вина.

«30:45. Гейм!» — выкрикнул герцог.

Он запустил руку ему в волосы, прижался к губам. В ответ capo обхватил его затылок. У поэта появилось чувство, что он возвращается в какое-то потерянное место, где у него есть проводник. Он пошел дальше, как будто в языке итальянца крылось что-то, чего ему всегда недоставало. Мускусный запах волос, сила объятия. Ломбардец развернул его, толкнул вниз, навалился всем телом. Поэт испытал неожиданное наслаждение, отдаваясь на волю другого, словно дар повиновения стал важнее всего прочего. Почувствовал, как возбужден capo. Его захлестнуло любопытство, желание дотронуться до того дикого и живого, что равным образом угрожало и льстило ему. Стало интересно, что будет, если добраться туда, где все происходящее обернется сладостной пыткой. Он нашел рукой член итальянца. Тот тем временем оторвался от его губ, стал водить языком по шее, по ушам. Ему необходимо было узнать; только этого он и хотел — узнать. Просунул руку под пояс, под панталоны, обхватил член ладонью, сжал, пробежался любознательными пальцами от сочащейся головки к основанию. Опустил руку ниже, чтобы исследовать источник приятного тепла — мошонку. И явственно услышал крик герцога сверху, от ограды: «Что там у вас, чертей, происходит?!!»

Cacce per il milanese.

«Утопия»

Ни один человек не читал De optimo reipublicae statu, deque nova insula Utopia[118] Томаса Мора с таким стремлением воплотить идеи этой книги в жизнь, как Васко де Кирога. Через два года после прибытия в сведенную корчами Новую Испанию он уже основал в окрестностях Мехико селение-госпиталь Святой Веры для индейцев, устав которого — или то немногое, что от него осталось, — можно считать за отправной текст в долгой и богатой истории плагиата в Мексике.

Томас Мор написал фантастическую книгу, притворяющуюся политическим трактатом, про то, как могло бы работать общество, избавленное от неотъемлемого греха алчности. Это было сардоническое размышление о жизни в Англии времен Генриха VIII, своего рода политическая шутка. В книге описывается место, называющееся «Нет-такого-места» (в буквальном и непревзойденном переводе Кеведо); по Нет-такого-места протекает река Анидр, то бишь «Без-воды», а правит им Адем, то бишь «Без-народа». «Утопия» — зарядка для ума, игра ренессансного гуманизма, и никто и не подумал бы воплощать эту книгу в жизнь. Но Васко де Кирога усмотрел в ней иное.

Новая Испания и Новая Галисия — такие места, в отличие от Утопии, были, хоть и походили на ничейные земли, потому что Эрнан Кортес и Нуньо де Гусман пеклись больше о том, чтобы разметать в прах всё на своем пути, нежели о том, чтобы выстроить заново доставшуюся им непонятную страну. Не государственные мужи заявились в Мексику — они ехали, чтобы обогатиться, а