– Анфиса, – наконец произнесла она, – тутчто-то не так.

– Ты о чем?

– О комнате. Что хочешь говори, а это все-таки странно…И крюк в придачу…

– Ты же слышала, Сергей говорит, что на такие крюкилюльки вешали.

– Много твой Сергей понимает.

– Он не мой.

– Тем более. Не поверишь, этот крюк у меня передглазами так и стоит.

– Ромка приедет, попросим его выдернуть.

– Дом на отшибе… ты заметила, как мрачно он выглядит?

– Не выдумывай, нормально он выглядит…

– Это ты сейчас из вредности говоришь. Огромный дом, ипо ночам тут кто-то ходит.

– Вот это глупости.

– Нет, не глупости. Я видела… и слышала. А если сегодняопять пойдет?

– Если ты начнешь себя запугивать, пойдут и дажепобегут.

– А ты что, нисколечко не боишься? – шмыгнуланосом Женька.

– Скажи на милость, чего я должна бояться? И ты несмей. Мы же решили…

– Да помню я, помню, – отмахнулась Женька. –Ну, что, заглянем еще раз к художнику?

Подходя к дому Лаврушина, мы еще издали услышали могучийбас, который виртуозно выводил:

– «Есть на Волге утес…»

– Шаляпин, – хмыкнула подруга. – Знаешь,Анфиса, я думаю, для благого дела и соврать не грех.

– Это ты о чем?

– Скажу-ка я дяде, что статейку о нем хочу забацать.Кстати, в самом деле могу. Не статейку, так заметку. Дядьке приятно, и нам напользу. Подобреет, глядишь, разговорится.

В этот момент мы проходили мимо дома, где утром нас облаяласобака. В окне мелькнул силуэт, и вслед за этим кто-то быстро задернулзанавеску, белую в кружевах.

– У меня такое чувство, что за нами наблюдают, –буркнула я и тут же пожалела о своих словах. Женька сразу же насторожилась.

– Кто?

– Помнишь, утром девушка в палисаднике с цветамивозилась? А сейчас она стояла у окна.

– Ну и что?

– Не знаю. Деревенские обычно любопытные, – пошлая на попятный.

Мы наконец оказались возле калитки дома художника, и Женькагромко позвала:

– Олег Евгеньевич!

Бас смолк, а на тропинке, идущей от двора, показался мужчиналет пятидесяти, в косоворотке, широких брюках, выпачканных побелкой, и кепке,надетой козырьком назад. Он был невысок, узкоплеч, с простым круглым лицом иносом-пуговкой. Трудно было представить, что это он пел минуту назад,обладатели мощного баса представлялись мне толстяками с широкой грудью инепременно с бородой.

– Ох, какие девушки красивые, – зарокотал он, имне стало ясно: свои взгляды придется пересматривать. Мы поздоровались, и оноткрыл калитку. – Чему обязан таким счастьем? – спросил хозяин сулыбкой.

– Вы господин Лаврушин? – задала Женька вопрос икокетливо улыбнулась.

– Товарищ. Все люди братья или, на худой конец,товарищи. Господ я не жалую.

– Да мы тоже не во дворцах росли, – хихикнулаподруга, протянула руку и представилась: – Евгения Петровна, можно Женя. Яжурналист. – Она достала удостоверение и сунула Лаврушину под нос, а яоценила ее предусмотрительность. – Хочу написать о вашем творчестве, еслине возражаете.

– Чего ж мне возражать? Пишите на здоровье.Прошу, – он распахнул калитку пошире, пропуская нас вперед.

– Это Анфиса, – опомнилась Женька.

– Имя красивое, а девушка еще лучше, – веселозаявил Лаврушин. – Не замужем?

– Замужем.

– Жаль. Впрочем, я в том смысле… – Тут он прикусилязык, потому что появилась его супруга. – Кошка, люди интересуются моимтворчеством, – поспешно сообщил он. – Организуй-ка нам чаю.

Супруга посмотрела на нас с недоверием.

– Так это они с утра были, – сказала онанеуверенно. – Я тебе рассказывала. Болтали какую-то чушь…

– Возникло недоразумение, – затараторилаЖенька. – Дело в том, что о вас мы узнали от одной девушки, которая…

– Вы проходите, – перебил ее художник. –Сейчас во всем разберемся. Вот здесь моя мастерская… – обходя мотоцикл,прикрытый брезентом, сказал он.

Мастерскую он устроил в бывшем дворе. Часть крыши сняли и наэто место вставили рамы, получилось что-то вроде мансардных окон, ворота былираспахнуты настежь, так что света оказалось в избытке. Здесь царил творческийбеспорядок: подрамники свалены в углу, на двух столах тюбики с краской, кисти,банки с какой-то вонючей жидкостью, стены увешаны картинами без рам. Все те жеядреные подсолнухи, церковь на пригорке. Но одна картина меня заинтересовала,на ней были изображены две старушки возле колодца. Эта незамысловатая сценкатронула чуть ли не до слез, с такой любовью были выписаны морщинистые лица, сживыми, чуть насмешливыми глазами, точно бабульки знали некий секрет жизни,неведомый нам.

Заметив, что меня заинтересовала картина, Лаврушин подошели, кивнув на нее, сказал:

– Это мой сын писал. Мне портреты не даются, а у неготалант. Вот только он его в землю зарывает. В бизнесмены подался, говорит,некогда ему ждать признания, хочет сейчас пожить как человек. Дурак, простигосподи. Сидит в своем офисе с утра до ночи, а жизнь – она здесь. Вот в этойдеревне, в этих людях…

Из дома появилась жена Лаврушина с подносом в руках.Художник освободил часть стола, сдвинув все, что там стояло, небрежным жестом,и хозяйка пристроила поднос. Откуда-то появились стулья, залитые краской,правда, подсохшей. Садились мы на них с опаской, но не выпачкались.

– Не возражаете, если я буду записывать нашразговор? – деловито спросила Женька, достав из кармана мобильный.

Лаврушин откашлялся и выжидающе на нас уставился, сразу ставсерьезным. Женька включила диктофон.

– Расскажите в нескольких словах о себе.

Несколько слов растянулись на полчаса, что Лаврушина отнюдьне смутило. Женьку тоже, хоть она и знала, что большая часть рассказа осталасьнезаписанной. Супруга Лаврушина, понаблюдав за нами немного и, видно,успокоившись, отправилась в сад. Женька задала еще несколько вопросов, накоторые Лаврушин пространно ответил. Я начала томиться и пихать Женьку подстолом ногой. Наконец она сказала: