гореть начинает. Головы о стены бьют, сами себя руками душат, чтобы от боли избавиться. И как начнёт дёргать, сами к надзирателям кидаемся. Дайте… дайте работу. Слить надо. А без работы, без приказа нельзя. Мы ж… нельзя нам без приказа… Горит, распирает, дайте… хоть с кем, хоть как, да по любому и по-всякому, но чтоб от боли избавиться. Надзирателям веселье. Им… им смешно на нас глядеть, понимаете вы это, смешно им!

– Ну, ну, хватит, парень. Сейчас-то уж…

– Горел я, понимаете, горел! В имении. Мне стерва эта маленькая на ломке наступила на них, к шипам прижала. Я ж на шипах лежал. Они у меня чёрными были. Ног свести не мог. Меня в скотники сунули, и я гореть начал. А если б и дали мне тогда кого, я б с отдавленными всё равно не сработал, больно это. Не знаете вы боли такой! Мне потом на всё накласть было, хрен меня плетью или чем пуганёшь. На токе такой боли нет!

– А… ну, успокойся. На вот, попей. Отлегло?

– К сердцу подошло очень. Фредди, дай подымить.

– Тебе бы крепкого сейчас.

– Обойдусь. Держи, спасибо. Спиться боюсь. Андрей вон сказал, что хмель не держу.

– Пить не умеешь, точно. Тебя легко берёт.

– Ладно. Что было, то было. Что как клеймо это на мне, тоже ладно. Хватит, наверное, завожусь на этом легко. Все хлебнули, но вам хоть вспомнить есть что, а мне… про баб, беляшек, вам на потеху рассказывать…

– Про баб все могут?

– У тебя их много было?

– Не считал, но мне хватило.

– Ну, так ты и старше нашего.

…

И была последняя ночёвка перед равниной. В этот вечер долго сидели у костра молча. Фредди чистил кольт, сосредоточенно точил и правил всем ножи Андрей. Эркин, после того разговора упорно молчавший почти весь день, вдруг заговорил первым:

– На равнине придётся два костра ставить.

– Чего так?

– Отделяешься, что ли?

– Нельзя тебе со мной у одного костра, Фредди. Расу потеряешь.

– Слушай, – Фредди даже глаз на него не поднял, занятый кольтом. – Ты, вроде, сегодня с коня не падал и головой не прикладывался. С чего это у тебя?

– Нет, Фредди. Ты не обижайся. Мужик ты что надо. Потому и подставлять тебя не хочу. Здесь мы одни. Как мы из одной фляги пьём и говорим без сэров… Об этом только Джонатан знает. С ним ты без нас разберёшься. Ведь так? А там… если увидит кто. Не простят тебе этого, Фредди. Хорошо, если к нам загонят, к цветным, а если нет… Ведь тебя убьют.

– Ну, это им сильно постараться надо, – усмехнулся Фредди.

– Стрелок ты классный, – улыбнулся Эркин, – и на кулаках силён. Но от своры ты не отобьёшься. Ты ж русских на помощь звать не будешь. А свора только русских боится.

– Свора – это кто?

– Мы их в городе так звали. Как их белые зовут, не знаю. Но они, где только могут, давят нас. И тех белых, кто… ну, не добр, кто просто по-человечески к нам, они тоже давят. Белым торговцам продавать нам запретили. Я в кроссовках тогда был, помнишь? Тайком покупал. Больше сотни отдал.

– Ого! Нагрели же тебя.

– Хрен с ним. Не я таился. Торговец. Джинсы эти я у белой на барахолке купил, так её больше там не было. Не за джинсы, за то, что со мной вежливо говорила. Так чего ж я тебя…

– Стоп! – Фредди зарядил кольт и спрятал его в кобуру. – Всё я понял. За заботу спасибо, честно, без смеха. Но у ковбойского костра расой не считаются.

– В Аризоне?

– Ковбой он везде ковбой. А так… что ж, я старший ковбой, вы под началом у меня. У моего костра я командую. Всё понял? Вон, Эндрю ж не боится.

– Он уже потерял, ему бояться нечего.

– А я её не терял, – улыбнулся Андрей. – В одну камеру меня с чёрными не сажали, доедать за цветными не заставляли.

– А по приговору?

– И в приговоре про расу ничего не было. Если где дело моё найдут, по бумагам я белый.

Изумление Эркина было настолько явным, что Фредди невольно рассмеялся.

– Какого ж ты чёрта к нам на прописку пришёл? Ты ж и так мог… И из-за номера бы не психовал. Белым же медосмотра не делают.

– Я сам с себя расу снял, – улыбнулся Андрей. – Не желаю быть белым. Понял?

– Ты что, псих или дурак? Сам себя в цветные запихнуть, это ж… Фредди, ты хоть понимаешь?

– Ни хрена не понимаю, – ответил Фредди, с интересом глядя на Андрея. – Ты бы объяснил, Эндрю.

– А чего объяснять, – Андрей оглядывал их лихорадочно заблестевшими глазами. – Всё просто. Нас, когда взяли всех, мордовали долго. Били не особо. Только у матери на глазах, чтоб она говорила. Сестрёнкам трамвай устроили тоже для этого.

– Ты… ты что несёшь, ты хоть знаешь, что это такое… трамвай?!

– Спокуха, Фредди, что слышал, то и несу. И про трамвай знаю. И слышал, и видел. Кто сидел, тот всё про трамвай знает.

– Про трамвай и я знаю, – кивнул Эркин. – Да и все рабы знают. Рабыням его за любовь устраивали. За траханье без приказа ещё выскочить можно, а за любовь… трамвай.

– Да им, сёстрам твоим, сколько было? Не могли же они детей…

– Могли, Фредди, чего ж нет…охранюги всё могут. Одну потащили уже, я слышал, как она закричала. Мать на глазах поседела. А я… я только в карцере очухался. Кинулся я потому что на них. Ну, ладно. Лежу я, значит, мордой в крови и слышу, как они надо мной говорят. А уже хорошо всё понимал. Что суку мол с сучонками кончили, а щенка, меня, значит, оставили, что лопухнулось начальство, дескать, а второй ему, что я белый по всем, – Андрей с трудом выговорил, – антропометрическим данным, и от меня, дескать, ещё можно будет детей белых получить. Если меня воспитать как следует. Я и решил тогда. Не буду белым. Сдохну, не буду. И когда… когда понял, что выжил, я и пошёл к цветным. Гнали меня. Только вот в Джексонвилле Эркин на ножи за меня встал, и меня прописали. Я сам выбрал, Фредди. А что меня кто белым считает, на морду мою глядя, так мне это… до хрена всё. И на равнину спустимся когда, и в город какой придём… Со мной всё просто, Фредди.

Фредди молча сидел, обхватив голову руками, словно прикрываясь от удара.

– И про бумагу ты говорил, что документы купить можно. Спасибо,