– Могли и продать. Как выморочное имущество. Так что, может, и устоял. Если там живёт кто, можешь права предъявить.

– Нет, Фредди. Я ж не знаю, где это. Не помню я ничего. Ни города, ни фамилии своей. И… и для этого же документы нужны. А у меня что? Номер. Покажи, попробуй.

– Ты совсем без бумаг?

– Совсем.

– Бумагу купить можно. Дорого, но можно. Ладно, это ещё обдумать надо. А у тебя?

– У меня справка русская. Об освобождении. Пока хватает.

…

– В питомнике детей сразу отбирают. Выкармливают совсем другие. Их молочницами звали. Ну, до пяти нас всех вместе держали. Приучали. Что белые – господа, что не слушаться нельзя. Простые работы всякие делали. А в пять первая сортировка. Нет, первая в год была. Нам тогда и номер ставили. Но этого я не помню. Меня в пять лет в спальники отобрали и в другой питомник перевезли. Учебный. Но там был свой питомник. Племенной. И нас, старших уже, туда на работы гоняли. На уборку обычно. Ну и когда годовиков клеймили, мы подносили там, держали.

– Годовиков?

– Ну да. Которым год исполнился. А может и меньше. Это сразу после Нового года. Там перед Новым годом ещё праздник какой-то.

– Кристмас. Рождество.

– Ну да. И вот надзиратели неделю пьяные. Иногда и не кормят. Некому. Мы так и сидим по камерам. Ну, это мальцы. Кто постарше, то самая работа в эту неделю.

– И кого отбирали?

– Красивых. Тело чистое, без шрамов там, родинок. Двигаются хорошо, ловкие.

– Я… я слышал, что таких, кому… нравится это.

– Нет, Фредди. Лапать нас надзиратели, с самого начала лапали. Мы все к первой сортировке, ну, к пяти годам уже знали. За что бы тебя белый ни хватал, молчи и улыбайся. И делай, что он велит. А наказывают когда, кричи. Надзиратели любят, когда кричат.

…

– У ковбоя вместо дома седло, и кольт вместо жены. Всей радости под расчёт напиться, дать в морду и получить по морде. Каждый сам за себя, но, когда всерьёз, шерифа не звали. Сами обходились.

– Шмальнут и всё?

– Пуля в трупе, так шериф уж крови твоей попьёт… Зачем? С коня упал, и стадо по нему прошло. И опознать некого.

– Ловко. Мы в каменоломнях под обвал так ставили. Но там сложностей много.

– У ковбойского костра расой не считаются. Не до того. Но обиды… и через три поколения помнят. Сказал – сделай. Не можешь – не обещай. Первое дело для ковбоя слово держать. В спину не стреляй. Поймают на таком, вешают без разговора. А в лоб получил, так сам виноват. Стреляй быстрее.

– У нас в камере тоже так. Бей первым.

– И в лагере.

– Везде одна хренотень.

– Не скажи. Мы свободные были. И с оружием.

– Так вы ж белые.

– Когда других нет, то хрен тебе твоя белизна поможет! Рабы сытнее нашего жили.

– Так ты за сытостью дёрнул оттуда?

– Я тебе так врежу сейчас, чтоб ты думал, прежде чем вякнуть!

…

– За мины ты зря на меня вызверился. Что знаю, то знаю.

– Эндрю, я ж сказал тебе. Поймаю, башку оторву к чертям свинячьим.

– Он и без неё проживёт.

– Ну вас к дьяволу. Только если на что наткнётесь, меня сразу зовите. Сами не лезьте.

– И тебя не пущу.

– И не надо. Только с минами не шутят. Нас привезли, помню. Выгрузили. Построили, как всегда. Поле, трава, цветы там… Всем лечь, первая шеренга марш! Полтора метра, и все легли. Раненых не было. Вторая марш! – и страшная невероятная ругань.

– Зачем?!

– Проход делали. Понимаешь? Нас на мины гнали. Мы подрываемся, за нами уже чисто. Нас там сотнями положили. Всех, без разбора. Статья не важна, а срок у всех один – до смерти!

– И вы шли? Да развернулись бы…

– На пулемёт, падла?! Пулемёты сзади! А на мину наступить – смерть лёгкая. Меня в последнюю шеренгу запихнули. Мы и прошли. Не все. Я между двумя шагнул, увидел, что торчит хреновина эта, усик взрывной, и перепрыгнул. И упал. А сосед наступил. И земля, и то, что от него осталось, всё на меня…

– На, глотни. Попей, а то заходишься.

И стук зубов по горлышку. И уже спокойнее.

– А потом начальство охранюгам втык сделало, что… нерентабельно. Не хватит нас так. И из присов, ну, пленных, отобрали, кто мины знал, и те уже по-умному снимали, разряжали. А нас, кто на том поле уцелел, нас подручными к ним поставили. Я долго с одним работал. Пока меня не ранило. Легко. Так, что не добили, а в лазарет отправили. А оттуда я уже в другой лагерь попал. Так что мины я знаю, не хуже, чем ты… седловку.

– Это ты… в Хаархане был?

– Хаархан – финиш. Оттуда только на небо этап.

…

– А вот говорили, что вы… без этого не можете. На любую кидаетесь.

– Маньяки, одним словом.

– Понимаете… Нам и в самом деле всё равно с какой. И не глядя можем. И если не приказали работать, то нам на неё… накласть с присвистом. Но что они, гады, с нами сделали. У нас семя мёртвое. Вот где-то так в тринадцать лет нам его убивают. И тогда…

– Как это?

– Выговорись, тебя уже трясти начинает.

– Ладно. Значит, это так. Врач тебя смотрит. Как всегда на сортировке. Лежак высокий, вроде койки. Но с ремнями. Привязывают в распор, и там даже как выступ такой, чтоб наверх всё было. И колют.

– Что?!

– Ну, ты что, Фредди, уколов не знаешь?

– Куда колют?

– В яйца! Воткнут по игле в каждое и оставят. Лежишь, а они подходят и то розовую тебе туда вольют, то белую, то… ещё что. Боль… орёшь, заходишься, корёжить тебя начинает, а привязь держит, не шелохнёшься. Особо горластым рты затыкали.

– И долго так лежишь?

– Не знаю. Кто вырубается, то откачивают. Но… не знаю. Мы время по голоду чувствуем, а тут уже ни голода, ничего нет… понимаете, больно, и всё. И не умолишь, не упросишь. А потом, потом отвязывают и на колени ставят, и благодарить должен, руки им целовать должен, что тебя таким сделали, что разрешили телом своим служить им…

– Эркин, ну… ну, не надо, может…

– Ладно, пережил уже. Болит долго потом. Потом растравляющим поят и гонят работать. Этого я не помню толком, в чаду от боли был. Но когда отошёл, они уже у меня такими стали. И если дня три, там четыре, не поработаешь, семя